Быстро сойдя с пассажирского шаттла, прибывшего с Набу, Энакин чуть удалился в сторону от попутчиков, спешно ступающих на посадочную площадку, и собирался было вызвать Кеноби. Но этому не суждено было свершиться. Скайуокер аж вздрогнул от неожиданности, когда занесённый перед ним коммуникатор, вдруг, «зазвонил». По всему было ясно, что его крайне внезапно, но достаточно настойчиво вызывала Асока, это одновременно и как-то радовало, и как-то волновало, но… Каково же было удивление генерала, когда вместо милого лица его возлюбленной на небольшой голограмме появилась противная рожа незнакомого Хатта, и всё внутри джедая в одно мгновение оборвалось. Энакин не знал, что на этот раз могло случиться с Асокой, но чисто интуитивно на подсознательном, а, может, даже и на ментальном уровне почувствовал, что с Тано всё было плохо, всё очень плохо.
Кажется, Скайуокер даже не слышал половину того, что через своего переводчика пытался донести до него Хатт, будто всем своим естеством, всей своей душой и всеми своими мидихлорианами через Силу, стараясь ощутить была ли его ученица, его любимая и единственная ученица ещё жива и здорова. Но ответа с той стороны не было, как не было и никакой гарантии на это.
Из сиих тревожных размышлений, этого какого-то сейчас неуместного и глупого волнительного транса генерала вырвали последние слова хозяина притона, очень страшные, очень мерзкие и отвратительные слова о том, что если джедай не заплатит долг своей «принцессы» немедленно, то его «невинную королевну» тут же пустят по рукам, и будут пользоваться ей до тех пор, пока она не удовлетворит всех, даже самых грязных и жалких шестёрок, а потом не умрёт после переутомления.
И эта угроза, в сопровождении с каким-то нервным, но злорадным хаттским смехом, смертельным приговором резанула по слуху Энакина, заставив того даже застыть в изумлении. Связь с хозяином притона уже давно прервалась, а Скайуокер ещё несколько минут так и не мог прийти в себя от услышанного. Такого ужаса он не мог представить себе даже во сне, в самом жутком и ужасном кошмаре во вселенной. И так страшно Энакину не было ещё никогда, нет не за себя за другого, родного и близкого ему, самого любимого на свете человека. Человека, которого нужно было как можно быстрее спасти.
Скайуокер не помнил, как он оказался в притоне, Скайуокер не думал, как он будет оправдываться за огромные растраты перед советом, Скайуокер не соображал, как Оби-Ван мог допустить, чтобы Асока оказалась в таком ужасном, страшнейшем и безвыходнейшем положении, и Скайуокер не мог заботиться и волноваться сейчас ни о чём кроме того, чтобы спасти её, прийти и вызволить из этого ужасного места. Энакин молча поднимался по многочисленным ступеням, ведущим с улицы в хаттские апартаменты, а сам фанатично молил Силу о том, чтобы с Тано было всё в порядке, с его ученицей с его возлюбленной, его единственной семьёй. В данный момент для Скайуокера не существовало ничего страшнее перспективы того, что тогрута могла пострадать, пострадать по своей же глупости и легкомысленности. И того, что собирались сделать с ней эти уроды, эти мерзкие грязные животные она не смогла бы пережить, и даже если бы после нескольких «кругов» ей удалось бы не умереть, то смириться с таким, забыть такое, его маленькая хрупкая девочка уже никогда бы не смогла. Да, Энакин не стал бы напоминать Асоке об этом ни разу, не стал бы упрекать её, избегать, сторониться и чувствовать отвращение, он простил бы ей всё, но вот сама себе простить подобное Тано уже бы не смогла. И единственное, о чём в данный момент Скайуокер умолял Силу больше всего на свете было то, чтобы больные, отвратительные наркоторговцы и их шестёрки ещё не прибегли подобному способу расплаты. Генерал отдал бы что угодно, все деньги этого мира и даже собственную жизнь, только бы Асоке никогда в жизни не довелось терпеть подобное.
И вот огромная парадная дверь отворилась перед джедаем, и Энакин быстро вошёл в незнакомый зал, внимательно оглядываясь по сторонам и чисто интуитивно выискивая среди толпы Тано, но тогруты не было здесь, и это заставляло сердце Скайуокера буквально выпрыгивать из груди от бешенного волнения.
«Только бы с ней было всё в порядке, только бы они с ней ещё ничего не сделали!» - повторяя эти «заветные слова, словно, мантру, про себя, генерал безмолвно остановился на достаточном от Хатта расстоянии, еле сдерживаясь от того, чтобы не наброситься на сего мерзкого, отвратительного «хозяина мира» с мечом.
Да, Энакин мог бы выхватить световой клинок и за одну секунду снести Хатту голову, но тогда, он так бы и не узнал, ни где находилась Асока, ни что с ней было сейчас и, скорее всего, не узнал бы и никогда, даже если бы просто стал угрожать, а потому приходилось вести себя слишком не свойственно ему, впрочем, долго это терпеть и не пришлось.
Едва ли не с порога, хозяин притона заявил Скайуокеру, что ожидает получить от него долг наркоманки. На что тот тут же нагло потребовал привести Асоку сюда, иначе никаких денег никому из них от него не видать. Энакину стоило не малых усилий, чтобы не сорваться и не прибегнуть к угрозам, тем более, когда на его ответные условия Хатт сначала немного задумался.
Всего несколько секунд молчания, казалось бы, тянулись целую вечность, а затем, хозяин притона, всё же, скомандовал гаморреанцам приволочь сюда Тано, причём, приволочь в буквальном смысле этого слова. Ведь, хоть тогрута за время прибытия её спасителя в притон и успела прийти в себя, идти на собственных ногах ей удавалось с огромным трудом.
Миновало ещё несколько длительных, как сама бесконечность минут, прежде, чем «свинорылые» охранники внесли в зал грязную, всю заляпанную песком и кровью, израненную Асоку. Энакину не сразу удалось её разглядеть и в полной мере осознать, что было с его самой любимой на свете, самой родной ученицей. Гамореанцы тащили ту как-то так, будто пытаясь спрятать от него. Но когда охранники, вновь, поравнялись с «царским ложем» Хатта, и церемониально вручили тому цепь, грубо, небрежно, неуважительно бросив Тано на пол, словно какой-то мусор, перед глазами Энакина предстала такая картина, что он едва не потерял сознание от ужаса.
Бедная, несчастная, вся грязная и искалеченная тогрута, словно сломанная кукла, жалко и беспомощно рухнула наземь, с огромным трудом вообще удерживая себя в сознании. Её одежда, тот проститутско-рабский наряд, который в принципе было трудно назвать нормальной одеждой в приличном обществе, была разорвана и сплошь заляпана кровью, какой-то грязью, песком. Её тонкая, нежная оранжевая шея, словно шея какого-то последнего-рас последнего животного была аж до синяков сдавлена грубым, совершенно неуместным и не достойным свободного гуманоида ошейником с цепью, который в данный момент приравнивал положение любимой девушки Энакина к положению некого домашнего питомца, ничтожества, отброса. Её кожа, вся её гладкая, шелковистая кожа сейчас походила на одну большую кровавую рану, ибо огромные, продолговатые «ссадины» от каждого малейшего движения хрупкого, изящного, тонкого тела Тано, вновь, «лопались» обливаясь, казалось, нескончаемыми струйками багряной жидкости. Её руки и ноги, её дрожащие от страха тощие руки и ноги, были в шоке и ужасе прижаты как можно ближе к телу рабыни, как будто в неком невольном желании защититься от чего-то страшного и ужасающего. А её лицо…
Когда жалко и униженно, собирая последние силы, что только были у тогруты, юная наркоманка по велению грубого рывка Хатта, повторно требующего от Энакина непомерную сумму долга, за цепь, попыталась приподняться на руках на четвереньки и взглянуть на бывшего мастера, Скайуокер, наконец-то увидел её лицо… И это было самое страшное на свете, что он только мог себе представить. Её глаза, её полные ужаса и мольбы о спасении глаза, распухли от слёз страдания и неимоверной боли. Её избитое лицо было похоже на один сплошной синяк, и по нему трудно было что-то понять, но Скайуокер чувствовал, сквозь духовную и Силовую связь ощущал, что оно выражало лишь гримасу неподдельных мук. А огромный толстый шрам, проходящий через переносицу, нет, ещё совсем свежая глубокая рана, от излишнего движения вновь засочилась алой жидкостью, безжалостно, обильно заливая кровью изуродованное навсегда лицо. Безжалостно обливая кровью едва не остановившееся от всего увиденного, дрогнувшее сердце Энакина.
