Тогда методические мужи, из тех, которые всегда пытаются клубок пространства мысленно вытянуть в какую-то глупую непрерывную линию, что-то там бормотали о каком-то там времени, которое повторяется.

Баловень, подстрекаемый Змеем, ради шутки явился к ним в скафандре, тут же оборотясь в хирурга. Это была потеха…

Люди такие наивные и такие трогательные! Да, определенно, из всех вещей и явлений его пространств эти существа вызывали в нем самые теплые чувства. Ну как можно не любить таких слабых и беззащитных?!

…Несколько десятков тысяч чернокожих частиц Баловня скоблили поверхность тектонической платформы под огромным слоем многокилометровых льдов. Работа не особо трудная, но хлопотная. Попробуй на огромном пространстве манюхонькими своими частицами изобрази птицу с полураспростертыми крыльями! Птицу изобразить просто, копируй – и всего-то. Но этого не позволялось.

Нужно было сотворить некий символ, причем почему-то не слишком явный: то ли птица, то ли, в понимании людей, взлетно-посадочные полосы неких летательных аппаратов… И почему у них, у людей, примитивное физическое парение в воздухе вызывает такую патологическую тягу? Вон, летящий камень, взлетает, падает и – хоть бы хны, обыкновенно себя чувствует. Часть мира, она и есть часть мира…

Подобный полуявный символ птицы (взлетно-посадочные полосы) Баловень помнил. Как-то в одно из пробуждений надо было изменить угол оси вращения планеты. В результате Север оказался чуть южнее, ближе к экватору. Льды осели, облысела платформа, а на ее поверхности появились очертания полусложенных крыльев или взлетно-посадочных полос…

Все в мире есть – сразу и везде! Так что заново придумывать ничего не приходилось. Все нынешние свершения и дела как бы заранее в нем жили опытом миллионноразовых пробуждений.

Несколько десятков тысяч белокожих частиц Баловня мастерили из огромных каменных глыб никому не нужную штуковину: шлифованные столбы, размещенные тремя расходящимися от центра концентрическими кругами и кое-где накрытыми по верху такими же шлифовками. В центре кругов разместили еще одну каменную конструкцию, причем сделано все было так, что – вот вам и ритм солнечного луча, который то и дело проходит через несколько каменных щелей и упирается в центральное изваяние, вот вам и схема летательного космического аппарата, и его устройство. В общем, тут при желании можно было найти все, тем более что поиском абы чего занимались очень уж любопытные существа, так обожаемые Баловнем.

Возможно, что в делах белокожих его частиц меньше всего присутствовало того самого символа АБСОЛЮТА – ни тебе гигантских птиц для «пришельцев», ни их, «пришельцев», божественных скафандров, ни изображений хирургических операций с использованием анестезии в том пространстве, где о хирургах не имели никакого понятия, ни Храма Солнца, побуждающего этих наивных существ совершать нелепые жертвы неизвестно во имя чего…

Желтокожие частицы Баловня – самый, оказалось, серьезный сегмент его сущности – выполнили задание Плантаторов наилучшим образом.

Простертая на тысячи километров Великая стена, храм ламы в недоступных горах – это все так, разминка. В итоге же их стараний в сознание многих земных существ проникло необычное для них, не любящих друг друга, странное понятие, звучащее в разных местах как «вне-внутри», «вещь в себе», «инь-ян». Во многих письменных трудах людей стал появляться нелепый, в общем-то, из-за своего взаимоисключающего содержания знак круга, разделенный зигзагом на две равные части, которые усиленно пытались проникнуть одна в другую.

Это было, пожалуй, самое добросовестное исполнение задания Плантаторов – тавровать планету символом АБСОЛЮТА. В одном из своих пробуждений Баловень видел и знак, и реализацию его смысла во многих, очень многих проявлениях обожаемых им людей. В том самом, как выразились бы люди, в последнем его пробуждении, Баловню пришлось пережить невероятное для него потрясение…

С момента объявления его Победителем и ввода в клан Хранительниц Незыблемых Законов Белль перестал быть человеком в общепринятом смысле слова – человеком-спортсменом, человеком-спасателем, человеком-художником… Еще какие-то мгновения назад он выписывал на холстах неисчислимые красоты движения морских громад. Якобы неисчислимые, ведь не просто выписывал – считал, пересчитывал, составлял формулы. И за многие годы он не только усвоил законы переливов света и цвета морских волн – от небесно-лазоревых оттенков до почти черно-синих с кровавыми тонами, но и открыл Новый закон. О нем, как он знал вот уже несколько мгновений, ничего не было сказано на четырех каменных столбах.

Весь его опыт художника и знания математика о хаосе волн и глубинных потоков моря как бы нанизались на трудно понятную для многих, но ему абсолютно ясную стереометрическую повторяемость – это было, словно дерево, состоящее из тысяч и тысяч триад, «тривосьмерок», и каждая такая «восьмерка» во время движения как бы изображала, символизировала собой еще и соитие противоположных полов всех существ – от самых простых, одноклеточных, до самых сложноустроенных, и даже… стереометрическую картину движения всех галактик.

Потому-то Белль так мечтал попасть в сословие Ученых, чтобы вместе с ними окончательно выяснить степень крамольности своей теории о том, что и сама мысль – так уж оно само собою выстраивалось – должна жить по закону взаимопроникновения «тривосьмерок», триад. Он догадался, что мысль на Ангелье – это упорядоченное движение образов мира и передача их всем остальным с обратной реакцией каждого – укладывалась не в триаду, а в формулу обыкновенной восьмерки.

Но судьбе было угодно оставить его один на один с этими открытиями, способными потрясти основы жизни ангельян. Он стал одним из Хранителей Незыблемых Законов, минуя желаемое сословие. А это означало лишь одно: твои знания совершенны, как Незыблемые Законы. Несовершенной некоторое время может быть лишь твоя речь и дипломатия.

Речь Хранителя должна каждым словом-образом восприниматься другими-прочими без искажений, а дипломатия – умение вовремя защитить неправильно понятое Слово или Знание, что, в общем-то, являлось одним и тем же. А недостающее звено в Гармонии ангельян должна по-прежнему брать на себя таинственная сиреневая колонна с ее насмешливо гладкой, полированной бессловесной поверхностью…

Победитель Белль, согласно своего нового ранга, должен был принимать участие в Тайном Совете, на котором каждый его участник обязан присутствовать телесно. Его же, в виде исключения – такого никогда не бывало, чтобы мужчина и – Хранитель! – подключили к замкнутой телетрансляции Совета, хотя это было и опасно, надежность таинства, происходящего в зале, несколько ослабевала. Пусть туманные, неявные импульсы информации все же могли попасть на посторонние приемники. Обнадеживало то, что расшифровать их в понятные, ясные образы никто бы на планете не смог.

Теперь Белль, как равный среди равных, имел право настаивать на своем решении посредством Слова-Знания. Никаких тут тебе совершенных «речей» и дипломатий – это все предназначалось для прочих сословий, но не для самих Хранительниц. Им хватало того, чтобы решение всего лишь было кем-то из них четко обозначено понятными образами. Но, как всякий новичок, Белль несколько мгновений барахтался в болоте сомнений по одной простой причине: не успел отделаться от первого своего очарования глобальностью Знания, проверенного до этого момента многотысячелетним опытом жизни ангельян, поколениями их Ученых и Хранительниц. Чувство громадности опыта тяжелейшей гирей повисло на его воле, на такой крошечной и ничтожной пылинке Вселенной. Тяжелейшей, но приятно безопасной.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».