Пробовали разные комбинации: будущее-прошлое-настоящее, настоящее-прошлое-будущее, но все это ни к чему не приводило, не давало осознания полезной возможности этого вакуумного пространства.

И когда Он наложил вето на забавы, Они осознали, что это – благостное место, что оно означает нечто. Из него может произрасти некий смысл.

В результате их забав в этом самом «пузыре» возникло Время – множество капель, закрученных в спирали галактик.

Оно в этом месте длилось, текло только в одном направлении – от прошлого к будущему. Постепенность, последовательность, поступательность – это, лишь это теперь помогало осознать Гармонию многомерных миров, казавшихся до этого неким кипящим Хаосом, законам которого они следовали неосознанно и неукоснительно, ничего не разрушая, но и не создавая.

Теперь же Хаос кристаллизовался в Смысл: предстояло выращивать новые зерна разума, и даже не сами зерна, а их нематериальные символы – информационные сгустки.

Они, в силу своей консервативности (берега и русло!), замыслили плантацию-оазис – космическую теплицу с один раз и навсегда заданным ритмом жизни, вечный инкубатор, производящий только ангельские сущности.

Он по-своему выстроил замысел – по образу и подобию вечноменяющегося потока. Наложивший вето превратился как бы в копию «пузыря» и слился с ним, с каждой его частичкой, наполнив собою живым это доселе мертвое пространство. Тринадцатый старец называл его Кораблем.

Баловень проснулся. И тут же вспомнил, как пробуждался накануне: не открывая внутреннего взора, сразу же тогда попробовал выяснить, где он оказался. Организм нежно подрагивал, словно порхающие на солнце протуберанцы, оболочка дышала свободно, а «сердце» переполняло чувство восторга, и хотелось молить кого-то великого и всесильного о прощении за такое чрезмерное ощущение счастья. А запахи! О! Это могло быть одно из двух – или свежий мягкий июньский стог сена, или бездонно проваливающаяся перина приятеля-короля, взявшего недавно за моду покрывать всякий раз перед сном полы будуара ковром из живых цветов. Так что, надо быть поосторожнее! Можно наступить на шип от розы, попавший в этот ковер случайно. Когда в тот момент открыл глаза, оказалось – ни то и ни другое.

Баловень в тот момент всего-навсего пульсировал одним из атомов бензольного кольца некоего ароматического соединения.

Ну, ничего, ничего… Опыта пока маловато. Всего-то и прожито около миллиона пробуждений. И сколько их еще предстоит… А так редко бывает, чтобы пробуждение привело в одно и то же место два раза. А уж чтобы это случилось трижды – такого и совсем не было.

Бензол? Что же, значит, ему, Баловню, предстоял день простого упражнения на ритм и пульсацию, строго приспособленную к жизни бензольного кольца некоего вещества.

Больше всего ему в момент предыдущего пробуждения было интересно: вещество будут терзать, используя в каком-нибудь процессе, или оно для каких-то нужд законсервировано? Если терзать, то надо будет не упустить момента распада или синтеза и вовремя заменить собой что-нибудь стабильное, если оно, стабильное, на тот момент подвернется. И тогда можно будет победителем ситуации спокойно просуществовать до начала следующего сна. А не подвернется – тоже ничего страшного. Всего-то навсего сон наступит гораздо раньше. Только вот Плантаторы снова станут усмехаться и отечески журить за нерасторопность…

Ничего такого особенного в те моменты не произошло, если не считать излишнего упрямства атома, вместо которого Баловню пришлось пульсировать в ароматическом веществе – так и норовил вытолкнуть пришельца со своего законного места. Но куда ему, несмышленышу, до виртуоза Баловня! В общем, накануне сон, из которого он уже теперь выкарабкивался, пришел вовремя, не то соперники отчудили бы что-нибудь такое…

Собственно, если говорить о его снах, то снами их можно назвать лишь согласно общепринятым человеческим меркам. На самом же деле это было состояние, которое, не очень-то вдаваясь в подробности, можно означить так – НИЧТО В ПУСТОТЕ. А оттуда, из НИЧЕГО В ПУСТОТЕ, каждый раз никогда не знаешь, кем и где возникнешь. Но в этом-то и был громадный интерес и смысл его жизни: кем и где! А вот как там оно все сложится – не столь важно. Пусть это будет не очень соответствовать нужной норме, часть того опыта, что требуется от него Плантаторам, рано или поздно обретет. Им интересна мера его опыта, ему интересно, ГДЕ и КЕМ.

…На этот раз он пробудился огнем костра в пещере полудикого племени. Вокруг него в благоговейном ритуальном танце ритмично двигались люди. Эти существа из всех веществ и явлений Космоса были ему всего интересней. Может, такое его влечение было замыслом Плантаторов, но Баловень об этом не мог даже и подозревать – точно так, как ничего не подозревали люди, подпрыгивающие вокруг согревающего костра.

Женщина переживала как бы два состояния одновременно: нелепость своего положения и чувство никогда раньше не ведаемой тревоги.

Нелепым казалось то, что вот уже несколько месяцев она оторвана от всего мира. Скажи ей кто, что не одна оказалась в такой ситуации, все оказалось бы гораздо проще. Было очень не по себе, хотя она и знала, что силовики ничего страшного не допустят. Они мастера на все руки. В долю секунды успокаивали самый мощный вулкан, еще быстрее поворачивали цунами в глубь океана, а уж о всяких там таяньях, наводнениях и оползнях и говорить нечего. И все же, все же… Тревогу порождало нечто другое, происходившее в ней самой, в ее безоблачной ранее душе, в образе мыслей. Взять телетрансляции внешней жизни, пусть теперь отрывочные, но достигавшие ее капсулы, – они были точно такими же, как и раньше. Но теперь они вызывали скуку, почти тоску. И как она могла это раньше так любить?

Окажись она сейчас рядом с подругами по многодневному заточению, то смогла бы их, или они ее, или все вместе друг друга убедить в том, что никакой катастрофы и в помине не было, а эта их изоляция от мира есть всего лишь полезный для всего общества эксперимент… Всеобщий самообман, он – как счастье.

Но такого общения не могло быть. Провалившаяся часть тектонической платформы погрузила их на большую глубину, а боковые плиты гор сомкнулись над ними, словно створки автоматических дверей горизонтального лифта, надежно придавив собой полторы тысячи прочнейших капсул с женщинами-доноршами. Спасало их то, что каждую охранял и берёг от всех внешних сил индивидуальный аппарат полного жизнеобеспечения. Он считался вечным и неуничтожаемым.

Общество Ангельи с первых дней своего возникновения надежно ограждало от всех катаклизмов каждого своего гражданина. Никто еще за тысячи лет ангельянской истории не умер насильственной смертью.

Да и знали ли тут вообще что-нибудь о смерти?! Даже об одиночестве тут не имели ни малейшего представления, ведь ежесекундно от каждого к каждому поступала вся информация обо всех – «я во всем и все во мне».

Ужас одиночества давно бы уже доконал женщину, но он постепенно превратился в незначительную досадную помеху, благодаря бывшему в ней все эти дни и никогда до этого не испытываемому смешанному чувству радости и тревоги. В ней рос, развивался и заявлял о себе неизвестный мир нового существа.

Глядя изо дня в день сквозь невидимый подрагивающий колпак силового поля на прожилки, изломы глубинных планетных пород, в которые ее, как и других донорш, ввергла неумолимая космическая сила, женщина воображала струи водопадов, извивы древесных ветвей, стремительный и прерывистый полет птиц. Внешний мир словно бы никуда и не исчезал. К тому же их было уже целых два мира – тот, что жил перед очарованными глазами, и тот, что пульсировал внутри нее, под благоговеющим сердцем. Но ребенок рвался наружу. Этому было уже пора.