Он единственный из всех боготворил этот Корабль. Его душа радовалась каждому проявлению мощи этого гиганта. Разве не может вызвать восторг то мгновение, когда Корабль из маленькой песчинки Космоса в доли секунды разворачивает сам себя в пол-Вселенной и вновь становится малой искоркой, но уже невероятно далеко от того места, где находился совсем недавно! А какое идолопоклонническое онемение охватывает душу, когда ощущаешь его несгибаемую волю! Кто, как бы походя, как бы не отдавая себе отчета в деянье, усмирял, нивелировал, сводил на нет страсти и глубинные пороки двенадцати старцев – и тягу к самоуничтожению, и желание кого-то убить, и осудить, и… все прочее? Он – Корабль!

А как изящно, в короткий период между сбором урожая и очередным посевом, он словно бы разрешал старцам окунуться каждому в свой порок, не позволяя никак его проявить, а лишь смутно ощутить, как бы попытаться вспомнить, и ни более того!

Тринадцатый понимал, что порок, победивший старца, превратит его в Разрушителя, а порок, исчезнувший вовсе, сделает из любого старца ангела, от которого в плантаторском деле нет большого толку.

Корабль, по мнению Тринадцатого Старца, знал цену всему во всей Вселенной и, может быть, сам эту цену и назначал. Кому как ни ему было знать стоимость всех его усилий. И ни потому ли Корабль позволял ему, одному из всей чертовой дюжины, в паузы между сбором урожая и новым посевом не слоняться по гостевому отсеку в полубреду, а наблюдать за поведением остальных, анализировать, восхищенно и самозабвенно, в гордом одиночестве любоваться лучшим из лучших в ближних и самых дальних космических мирах? Позволял и, следовательно, выделял из всех, доверял и, может быть, любил.

В таком случае надо ли тринадцатому опасаться того, что иногда в отсеке Корабля словно ниоткуда возникает этот ангелок-недоумок. Неуверенно мямлит, когда отчитывается о своих делах на одной из очередных плантаций, затем висит в нише для сна никому не нужным, совсем бесполезным коконом, пока старцы вновь куда-нибудь не отошлют его набираться уму-разуму? Почему бы Кораблю и не иметь свою маленькую слабость, свою живую игрушку для каких-то своих целей?.. И все же, все же… Червь Сомненья он и есть Червь Сомненья, чтобы жить по своим правилам, точить себе и точить тела плодов, хотя призван их стеречь.

Корабль – черт бы его побрал! – ускользает от образных фиксаций. Его невозможно ни нарисовать, ни сфотографировать, ни упаковать в словесные образы. Хотя, знаете ли… Что-то такое проявляется. Так на белом листе фотобумаги, опущенном в проявитель, начинают постепенно проступать черты всего того, что попало накануне в кадр. Щелк! И птичка в клетке… Да, конечно, если бы птичка и если бы в клетке… За плоскостью фотографического листа нет ничегошеньки, но почему же мы, глядя на изображение, улыбаемся или печалимся? Попеременные печали и радости делают нашу жизнь в те мгновенья звучащей и поющей, словно в твоей душе большой оркестр исполняет музыку нот, записанных на этой фотографии.

Так очарованно задумывался наш предок, перебирая в руках листочки с проявленными на них изображениями. До того дозадумывался, что изобрел кинематограф. Не помогло. Счастья не прибавилось. Пришлось выдумать цифровые камеры и специальные видеоштучки.

Открыточная репродукция «Тайная вечеря», или вот на экране видеомагнитофона проходит жизнь Христа – мгновенья остановленные и быстротекущие… Есть ли до этого какое дело тем, кто в те далекие дни следовал за божьим сыном? Вот то-то и оно!

Древо Корабля пульсировало своей привычной жизнью: от корней его вверх по древнему витому-перевитому стволу и далее по веткам до самых листьев и плодов струилась, перетекала, просачивалась питающая его энергия. Плоды дозревали, срывались и уплывали в пространства, чтобы стать чьей-то пищей, а оставшимися от пиршества семенами прорасти в новые дерева. Так было испокон века. Уныло, однообразно.

Искрящее звездами, извивающееся в пространствах Корабля существо, ухаживающее за деревом и за всем садом, изнывало от скуки. Всегда одно и то же! Вот и теперь плоды созревают и летят себе туда, куда и всегда летели.

Созерцать одно и то же из века в век становилось уже совсем невыносимо: черные дыры, белые дыры, взрывы, вращения спиралей галактик, красные и желтые карлики – плоды, короче! Надо было срочно что-то предпринимать.

С чем же это можно сравнить? С чем угодно, но образ реки, наверное, и есть именно то, что надо: водный поток течет как бы сам по себе, русло с берегами тоже как бы сами по себе, а река – это когда они неразрывны.

Он был поток.

Они – русло с берегами.

Эта река текла – страшно себе представить! – миллионнопарсековыми волнами, завихряясь сувотями, переплетаясь струями течений миллиарды земных лет. И все это время такие разные – ничегошеньки общего! – вынуждены были оставаться всегда и во всем вместе, чтобы не перестать быть живою рекой, не перестать разносить в далекие затаенные уголки Вселенной животворящую ткань бытия.

Не так давно, если прикидывать мерками обычной планеты, блуждая в закрученных слоях мировых узлов, Он проник в странный, никогда раньше не замечаемый аппендикс мира, не замкнутого на себя самого. Вся Вселенная была скручена-перекручена, вывернута-перевывернута таким манером, что соседние галактики в мгновение ока оказывались почти недосягаемы для Него и для Них, а, допустим, землянам подобный фокус и вовсе понять было невозможно. И так – повсюду.

Но здесь, в этом нелепом аппендиксе – и жить-то ему оставалось всего-то одну-две вселенских минуты! – движение словно бы замерло. Этот уголок мира Великого Хаоса не закручивался, не выворачивался наизнанку, не замыкался сам на себя!

И Он дал ему имя Пространство. Оно даже не проникало само в себя ни единого раза. Оно всего лишь простиралось повсюду – и ничего более.

Это был казус, нигде и никогда до этого не обнаруженный, видимо, плохо смотрели.

Это был прямо-таки некий пузырь без границ, оазис тишины в среде яростно завихряющихся многомерностей необъятного мира.

Этот «пузырь» не был заполнен Временем, равномерно раздробленным на галактики, на эти медленно вращающиеся спиральки, составленные из маленьких капелек времени – звезд. Да! И звезды, и их планеты со своими спутниками во всех других местах были капельками времени.

Если трудно представить, что они и есть то самое ВРЕМЯ, то попробуй себе вообрази ситуацию: нет никаких планет, звезд, галактик. Что осталось?

Осталось простирание неизвестно чего во все стороны, и в этом «неизвестно чего» нет никакого такого времени. Так-то вот…

Поначалу всем нравилось проникать в «пузырь» и забавляться странными превращениями их сущностей в БЫЛО, ЕСТЬ и БУДЕТ.

Это оказалась всем забавам забава!

Представь себе ситуацию: помолол кофе, заварил, посмаковал его из маленькой чашечки, ощутил бодрость. В общем, процесс, знакомый многим до боли. И вот ты вдруг, хотя только что подумал о том, что неплохо бы помолоть зернышки, сидишь себе в кресле и ощущаешь прилив бодрости ниоткуда и еще чувствуешь пару кофейных крупинок на своем языке. Черт знает что! Еще и не молол, а уже вон что – бодр… А в следующее мгновение ты, ничего не помня о своей взбодренности, стоишь у плиты, следишь, чтобы кофе не убежал и предвкушаешь первый глоточек ароматного напитка…

В следующий миг ты уже ничего не варишь и не помнишь, что что-то там варил, а всего-то накручиваешь ручку кофемолки и улыбаешься от предвкушения предстоящего удовольствия пития…

Они играли в «было», «есть» и «будет» – это когда вся мощь их умений становилась как бы совсем ничем, словно мучительное мычание дебила, затем – приходило частичное осознание самих себя, и после этого – полное возрождение всей их мощи.

Забавлялись и в обратном порядке, как в нашем случае с кофеварением: мощь-полусознание-ничто, то есть будущее-настоящее-прошлое.