«Вечерняя заря щедрее стала…» Вечерняя заря щедрее стала, жаль, что закрыт домами горизонт. Пустым трамваем полночь уползёт, и темнота навалится на шпалы. Покажется, что узок лабиринт кварталов хмурых для порыва марта, для птичьего, что грянет скоро, гвалта, для ветра, что размашисто летит – из поймы, из очнувшихся степей, где цвет лазорев талины напился, где прошлогодний высохший репей в надежде вдруг воскреснуть притаился… Но день придёт. И робкая весна тебя, как будто невзначай, заденет, и в сквере посинеют сразу тени, ворвётся в душу зыбкая волна!.. К весне шагнув, поймёшь, светлея, ты: в людских сердцах ей тесно не бывает, и что тобой уже повелевают сосулек хрупких тонкие персты. 1976 «Как тиха, как бела и свежа…» Как тиха, как бела и свежа эта ночь – мимолётная милость. То безгрешная чья-то душа ненадолго с небес опустилась. Снег слетает – немая краса, тонкий запах неведомой дали, и мерцает, как искры в глазах у любимой когда-то мерцали… Выйди, выйди, пройди, чуть дыша, там, где ночь серебра накрошила. Пусть на миг затоскует душа от утрат и от давних ошибок. Пусть она, без тебя не вольна, тихим светом печали остудит. Пусть не станет безгрешной она, но хотя бы грешнее не будет… 1977 «Рябина, берёза, сосна…» Рябина, берёза, сосна. И в Латвии лес, как в России. Туманы луга оросили, зари наплывает волна. Над Юрмалой сосны молчат, в них думы живут вековые. Предчувствуя дни штормовые, голодные чайки кричат. Седого залива озон щекочет дыханье прощально. Стоим, запахнувшись плащами, – окончился летний сезон. Теплынь дочерпали до дна, последние травы скосили. Назавтра проснёшься в России – рябина, берёза, сосна. Состав, заикаясь, дрожит, взбираясь на жёлтое взгорье. Рязань… А Балтийское море никак не отхлынет с души. Окно открываю – тепло, грибные летят перелески. Но бьётся в окно занавеска, как юрмалской чайки крыло. 1982 Аквариум
И кажется теперь, что ничего не надо. Твоей душе сродни безветренный залив. Под соснами живёт текучая прохлада, лиловая чуть-чуть от гаснущей зари. Ты этого желал, суеты ненавидя? – у моря посидеть иль в парке на траве. Благодари судьбу, всё вышло в лучшем виде: целительный покой, он снизошёл к тебе. Куда ж, однако, деть проклятые привычки? Ночами ты встаёшь, выходишь на балкон. Проносится гудок внезапной электрички, и тянется твой взгляд за красным огоньком… Ну что, скажи, с тобой? Зачем, ответь, такое? Смешон в конце концов твой тайный самосуд. Ну чем тебе не мил аквариум покоя? – свежайшая вода, и ко́рма принесут. Поплавай, помолчи среди цветных ракушек, представь, что ты в реке и стёкол нет вокруг. Понежься на песке, и пустячки послушай, и выпусти копьё из полусонных рук. Всего лишь двадцать дней, и снова всё вернётся: дороги, суета, недлинные рубли. Непрочное стекло привычно разобьётся, и в реку хлынешь ты, почуяв плоть земли. Всего лишь двадцать дней! …Волнуйся за погоду… Каких-то двадцать дней! …Уютно и тепло… А ты опять мутишь в аквариуме воду, вздыхаешь по ночам и тычешься в стекло… 1982 Старый двор Жёлтый холст вечернего окна, голых веток глянцевый рисунок. Одолела листокосный сумрак, потекла по шиферу луна. Там, на крыше, странная погода: сохнет, как на солнышке, вода. Там на мятой шляпе дымохода греется промокшая звезда. Крыша! – воробьиная галёрка и мяучьи тайны до утра. Чердака окошко – как «суфлёрка» перед сценой старого двора. Старый двор! Теплы твои подъезды, на крылечках щелится трава. Тридцать три ступеньки здесь до детства, до двери, где ромбик «22». Тридцать три – просчитано игриво пятками худого сорванца. Тридцать три – до матери счастливой, до живого – дверь толкни! – отца… Мне туда никак не возвратиться, как в давно затопленный забой. Только память по ступенькам мчится, змей бумажный тянет за собой. Что ей там чужие люди скажут с жизнью недавнишнею, иной? Что косяк, наш ростомер, закрашен, нет давно и печки дровяной? Выброшены с ржавого балкона самокат громовый в две доски и в коробке из-под патефона – гильзы, марки, фантики, крючки?.. …Словно листья, о́кна в тьму осели, и под отогревшейся звездой долго ходит во дворе осеннем странный мальчик – тучный и седой. Он давно живёт в высотном доме с крышею без кошек и без тайн, иногда лишь, будто на пароме, приезжая в давние места, в старый двор, где нынче тишь остыла и пуста лавчонка в стороне, где ему расплакаться не стыдно с памятью своей наедине. 1986 |
