«Уж слишком, – косясь на старшину, подумал Санька. – Хоть бы сказал чего. Наорал бы лучше, чем вот так».
И, словно читая его мысли, тот, остановившись в конце строя и развернувшись к нему лицом, подняв повыше подбородок, заговорил тихим, спокойным, но твёрдым голосом:
– Товарищи солдаты, сержанты и старшины… старшины. – Когда старшина волновался, то иногда повторял только что произнесённые фразы. Все об этом конечно же хорошо знали. А Мартынюк между тем продолжал: – Сегодня вы отправляетесь по домам. Вот и закончилась воинская служба… служба. Впереди у вас спокойная гражданская жизнь. И мне хотелось бы… хотелось бы, чтобы каждый из вас занял в ней своё достойное советского гражданина место. Сейчас ведь там, куда вы отправляетесь, не совсем всё просто…
«Во даёт! – слушая старшину, думал Санька. – Это тут было непросто. А дома-то чего? Молодость и свобода! Свобода от всех нарядов, караулов, строевой и политической подготовок, смотров техники. Что может быть лучше? И если здесь, сейчас заканчивается служба, то впереди только начало. Начало жизни, начало всего!»
– …Поэтому, – звучал серьёзный голос старшего прапорщика, – надеюсь, что служба в рядах Вооружённых Сил, те трудности и испытания, с которыми вы столкнулись и которые с честью преодолели, только закалили ваш характер, сделали из вас настоящих мужиков. А это значит, что невзгоды, с которыми обязательно придётся встретиться в жизни… в жизни, будут для вас уже не так страшны.
Мартынюк сделал многозначительную паузу. Он оглядывал строй. Но оглядывал уже не тем суровым, жёстким взглядом, которым любил и мог смотреть на личный состав при утреннем осмотре или при смене обмундирования. Это был тёплый, настоящий отеческий взгляд!
Санька впервые это понял: «Значит, железный человек, почти никогда и ничем не выдающий своих чувств «монстр», которого боится весь этаж, он тоже по-своему переживает».
И как подтверждение Санькиной мысли раздался слегка дрогнувший голос старшины:
– Что хотелось бы ещё сказать, ребята…
«Ребята?» – Санька чуть не упал прямо в строю. Такие слова от старшины он слышал впервые за два года.
– …Так вот, – продолжал тот. – Хотелось бы ещё раз поблагодарить вас за добросовестную службу. Командный состав батареи уже выразил благодарность, а это я от себя лично… Лично от себя. Спасибо! Хорошего у нас было намного больше, чем плохого. Надеюсь, что эти два лучших года вашей юности вы будете вспоминать только с положительными эмоциями. Ещё раз спасибо за службу! – И он пошёл вдоль шеренги, пожимая руку каждому увольняемому.
Пока происходила эта процедура, в коридоре кое-что изменилось. Он стал заполняться молодыми, вновь прибывшими солдатами. Вид их был ужасен. Длинные, мятые, иногда совсем не по размеру шинели; такие же мятые, словно их жевало стадо коров, а потом вдруг выплюнуло на головы новобранцев, шапки; у каждого за плечами тёмно-зелёные вещмешки; грязные, мокрые сапоги; уныло мерцающие, нечищеные бляхи ремней и дикие, затравленные, совсем уж грустные, совсем уж мальчишеские лица. Им ещё только предстояло возмужать, хлебнув солдатской каши, изведав бессонных ночей в карауле, стрельб и командно-штабных учений.
Прибывшие с молодыми два офицера старались отжимать их в другой конец длинного коридора. Выглядело это довольно комично, но построить новобранцев, пока на этаже находились увольняемые, было невозможно: элементарно не хватало места.
А народ всё прибывал. Среди множества мятых шапок замелькали ещё несколько офицерских фуражек. Дневальный по батарее рисковал сорвать голос, потому что при каждом появлении на этаже офицера или прапорщика он был обязан громко вызывать дежурного на выход.
Ситуация накалялась. Опытные, сопровождавшие «дембелей» старшины быстро её оценили. Пожав руку последнему стоявшему в строю солдату, Мартынюк резко скомандовал:
– Напра-во! Шагом марш! Строиться внизу, перед казармой!
Следом за ним такую же команду подал своим старший прапорщик Алчангян.
«А как же прощаться?!» – Эта мысль резанула каждого увольняемого. Три раза – весной, осенью и снова весной – их будили среди ночи для того, чтобы сказать последнее «пока». И напрочь улетал сон, и кое-кто из них чаще обычного моргал; кое-кто с силой прижимал к губам сжатый кулак; и все мечтали о том, что настанет, обязательно настанет тот час, когда и они вот так же разбудят батарею, чтобы сказать ребятам своё последнее «пока» или «догоняй». А получается зря мечтали.
Что тут началось! Единицы из «дембелей» молча покидали коридор. Остальные заволновались, загалдели:
– Товарищ старший прапорщик, а как же батарея?
– Прощание как же?
– Что же мы с ребятами не попрощались, товарищ старший лейтенант, – обращались уже к офицерам.
Юра Беловоленко – молоденький командир первого огневого взвода четвёртой батареи непонятно улыбнулся:
– Давай-давай, мужики. Не будет прощания. Тут молодое пополнение, а тут вы. Новый комдив запретил ночные подъёмы.
– Вот гады!
– Чмыри!
– Проститься не дали!
– Мы для них отработанный материал!.. – бубнили разобиженные «дембеля», спускаясь с третьего этажа вниз по лестнице. Но вначале, покидая коридор, в бессилии и с неподдельной злостью отпускали в адрес удивлённых всем происходящим, полусонных молодых солдат убийственные шуточки:
– Вешайтесь, черепа!
– Верёвка с мылом в парке есть!
– Уж мы-то вашим девкам скучать не дадим!
Санька хотел было тоже сморозить что-нибудь пострашнее да пообиднее, но, встретившись взглядом со стоявшим у самого края бесформенной толпы солдатиком, передумал. Слишком много страха было в его взгляде, почти ужас перед неизвестностью, и в то же время жестокая борьба с одолевавшим его сном. И Санька, в одно мгновение вспомнив, как то же самое было с ним, не посмел. Только подняв правую ладонь, последний раз ступая за дверь коридора, сухо бросил:
– Служи, пацан! – И заспешил вниз по лестнице.
Глава 2
Русские буквы, всего их четыре:
Что рассказать они могут тебе?
Ты не была там, ты ведь не знаешь
Что означает ГСВГ.
Из солдатского блокнота
На улице сыро и холодно. Мелкий косой дождик не переставая льет вторую неделю. Для увольняемых это не диковина. Здесь, в Ордруфе, подобное в порядке вещей. Бывало, дождь шёл по месяцу, а то и по два, день и ночь, то прибавляя, то убавляя свою силу. И днями, месяцами не могло солнышко ни единым лучиком пробиться к земле сквозь плотную, густую завесу тёмно-сизых туч. Холодно, сыро, неуютно. Одним словом, Ордруф – Гнилое ухо!
Выскакивая из казармы и строясь на плацу, «дембеля» между собой переговаривались:
– Помните, как сюда приехали?
– А то!
– Конечно! Такого не забудешь!
– В ноябре прибыли, а солнце увидели только в середине марта! За пятнадцать километров, в Готе, крыши от солнечных лучей сверкают, а тут его нет.
– А ведь и вправду!
– Кто тебе брехать собирался?
– Да хватит вам собачиться! Лучше вон на них посмотрите. Мама дорогая! Если б сейчас сказали, что остаёшься ещё на два года, я б, наверное, вздёрнулся!
– Куда б ты делся?
– Человек ко всему привыкает, – как бы подытожил Санька и вместе со всеми стал рассматривать бесформенную толпу молодых солдат, серой массой сгрудившуюся в дальнем углу плаца.
Бойцы пытались уклоняться от сыпавшего с небес дождя, а три офицера старались удержать их в некоем подобии строя. Вернее, усердствовали только двое. Третий стоял в плаще с накинутым поверх фуражки капюшоном и просто молча взирал на происходящее.
– Ты, длинный! – покрикивал один из офицеров, ещё даже не зная фамилий вновь прибывших солдат. – Выровняй ноги по линии. Что, не видишь? Голову опусти!
– Третий справа в первой шеренге, – визжал другой офицер, – надень вещмешок обратно на спину, а то я тебе его на шее завяжу!