– Не дают даже попрощаться, уроды!
– Как это? – Санька непонимающе вращал глазами. – А как же традиции, там всё такое?
– Не знаю, – зло бросил Серёга.
– Козлы! – сердился Игорь. – Новая метла по-новому метёт. Вроде новый командир дивизиона запретил ночные подъёмы. Эх, то ли дело был Шеремет Владимир Дмитриевич! Тот бы такого не допустил. А этот так… барахло.
– Да, – согласился Санька. – Говорили, что Шеремет куда-то в Сибирь заменяется?
– А я слыхал, домой, на Украину, – вставил Кононов. И тут же зло добавил: – Да нам теперь не всё равно?!
Все, кто был в бытовке, соглашаясь, закивали. В этот момент дневальный прокричал:
– Дежурный по батарее, на выход!
– Ага, принесло кого-то, – поднимаясь со стула, нервно молвил грузин Онисе Джанелидзе. – Не дай боже старшина.
– Тьфу на тебя!
– Вот тянут за язык!
– Помолчал бы, – раздалось сразу несколько голосов.
А дневальный уже командовал:
– «Дембелям» строиться!
Народ в бытовке засуетился, завздыхал, потянулся в коридор. На ходу кто-то из парней бурчал:
– Я сейчас этому дневальному нос откушу, крыса полосатая. Хоть бы как-то по-другому сказал. Теперь мы уедем, а это мурло будет перед всеми хвастаться, что «дембелей» строил.
– Да ладно, хватит.
– И не надоело?
– Не боишься, что до Нового года оставят? – понеслось со всех сторон.
И только в коридоре все разом затихли.
По начищенной до блеска плитке медленно, заложив руки за спину, прохаживался старший прапорщик Мартынюк.
Среднего роста, с самой что ни на есть обыкновенной, заурядной внешностью, но с пронзительным, цепким взглядом серых глаз старшина 4-й батареи одним своим видом вызывал у солдат и сержантов и даже у некоторых младших офицеров если не ужас, то состояние паники уж точно. Никто в подразделении не мог укрыться от его внимательного взгляда; ничто в пределах этажа, на котором жили сразу две батареи, не могло быть для Мартынюка тайным. Он знал обо всём! Ходили даже шуточки, что ему впору возглавлять «особый отдел». Впрочем, шуточки эти произносились шёпотом где-нибудь в самом дальнем углу парка техники или же в окопах на полигоне. А тот, кто их произносил, тут же сто раз оглядывался по сторонам и жалел о том, что разболтался. Старался свою же шутку разбавить другой шуткой, чтобы всё выглядело как можно безобиднее. Потому что никто и никогда не был уверен в том, что его пусть и шальные слова уже назавтра не станут достоянием слуха старшины. И кто знает, как он их воспримет и поймёт?
У Мартынюка не было явных стукачей. Нет, не было. Всё оказывалось намного страшнее. Каждый человек, сам того не осознавая, мог проболтаться ему о чём угодно. Старшина просто-напросто умел задавать вопросы и слушать ответы и делать правильные для себя выводы. О, этот хитрый лис! Свои разговоры, нет, выступления, речи перед личным составом батареи он произносил мастерски, необыкновенно тонко, почти виртуозно. Никогда не кричал. И всякое рядовое событие, будь то поход в столовую или же, к примеру, в баню, обставлял и окружал невероятной рациональностью и в то же время помпезностью и глубоким пафосом. Отчего посещение бани представлялось солдатам чем-то схожим с полётом на Луну.
В плавных, выверенных движениях, в мягком спокойном голосе старшины всё располагало собеседника расслабиться, принимать его за своего, чуть ли не родственника. Особенно часто попадались на эту удочку молодые солдаты. Но потом к ним приходил опыт. Они раз и навсегда усваивали, что со всем этим джентльменским набором Мартынюка, с приветливой улыбочкой и спокойным голоском – шутить очень опасно. И просто невозможно!
Попавших в немилость старшина мог просто сломать, раздавить как мух. И даже это он делал спокойно, степенно, день за днём с пафосом произнося свои слишком тяжёлые, заумные для солдатского ума речи. Но действуя мёртвой хваткой! То найдёт повод засунуть попавшего в опалу в наряды суток на десять: через день – на ремень! И человек валится с ног от усталости. Всей мечтой жизни становится для него – несколько часов спокойного сна. То при переходе с летней формы одежды на зимнюю или наоборот даст провинившемуся обмундирование на три размера больше. И тот выглядит в нём, как чучело огородное. Он морально подавлен. А что же старшина? Он невозмутим и спокоен. Ни единый мускул на лице не выдаст его эмоций. Но бедные, бедные нарушители дисциплины!
Были и такие, которые верили в себя, в свои силёнки, в то, что им удастся провести старшего прапорщика или просто-напросто проигнорировать его требования. И Санька Голиков тоже поначалу чуть не попал в их число. Но после восьмого подряд наряда внимательность и чувство самосохранения обострились у него настолько, что он решил – «скалу» по фамилии Мартынюк нельзя не замечать! Нужно сделать всё для того, чтобы остаток службы провести под сенью этой «скалы». И у него получилось. Закрыв навсегда рот в присутствии старшины, не говоря больше о нём ни с кем и никогда, а также добросовестно выполняя любые задания по службе, Санька всё-таки добился более-менее нормальных отношений. Это была точно не любовь, но и не ненависть. Ты меня не трогаешь – я тебя тоже. Вот и всё.
Но были в батарее и такие, кто совсем не мог понять, чего же добивается старший прапорщик Мартынюк? Их было мало, в разных призывах – единицы, но они были. То ли по скудости ума своего, то ли из-за никому не нужной и не интересной их гордости, а то ли просто из-за патологии в поведении они всякий раз пытались насолить старшине, небрежно выполнить его приказание или попытаться в чём-то перехитрить. И тогда месть его, по солдатским меркам, была ужасной. Мало того что служба подобных деятелей становилась явно не мёдом, так ещё и «дембель» их превращался в ад. Мартынюк никогда и ничего не забывал и не прощал! Расправлялся он всегда жестоко. Приходил в час «дембеля», в минуты отъезда из части и, произнеся перед строем батареи одну из своих высокопарных речей, доставал лезвие. Тут же с улыбочкой расшивал нарушителю его с блеском подготовленную парадку, шинель, брюки. Форма одежды приводилась к уставным нормам. И это ещё если проштрафившийся в меру нарушал, то расшивалось просто по ушитым швам. А если нарушитель был совсем уж злостным, то старшина мог «нечаянно» чиркнуть лезвием пару-тройку раз «до самого» – до дыр. И никуда не деться. Через десять минут: машина – вокзал – поезд – аэродром – Советский Союз. Больше нигде не обменять формы, не нагладить, не навести шик и блеск. Остаётся только кое-как наскоро зашить в поезде. И предстать перед ждущими дома образцового солдата полным идиотом, неряхой, забулдыгой. Или искать по вокзалам «гражданку». Это когда её есть за что купить. Но всё равно, если и найдёшь, то эффект от возвращения служивого домой будет уже не тот… не тот.
Увольняемые хорошо знали и помнили об этом. Поэтому-то в коридоре и воцарилась гробовая тишина. Все гадали, по чью же душу пришёл посреди ночи старшина четвёртой батареи? Молча построились в две шеренги.
Между «дембелями» 4-й и 5-й батареи расстояние пару метров. Пока подравнивались в строю, дневальный, у которого при виде старшины сонное выражение с лица будто рукой сняло, снова рявкнул:
– Дежурный по батарее, на выход!
Это пришёл старшина 5-й – старший прапорщик Алчангян: невысокий, но на редкость энергичный армянин.
«Ага, – подумали Санька и его сослуживцы, – значит, провожать сговорились старшины. Значит, «точного адреса» у пришедшего Мартынюка, возможно, и нет. Ну, слава богу!» Выдохнули.
И всё-таки тревога в душе жила. Ну не может человек быть кристально-чистым! Почти у всех в течение службы бывали хоть небольшие, но проблемы с дисциплиной. Оттого и волновались.
Алчангян, бодро двигаясь вдоль строя, вёл разговор со своими подопечными. Другое дело Мартынюк. Он выхаживал мягкой кошачьей походкой, останавливаясь напротив каждого увольняемого. Внимательно рассматривал с ног до головы, с головы до ног. И всё это молча! С бесстрастным выражением лица! И только время от времени отстранённо, будто вспоминая о чём-то своём, слегка улыбался. Иногда брови его слетались к переносице, словно две хищные птицы, вещая солдатам и сержантам о том, что хозяин этих бровей чем-то не совсем доволен. Это походило на пытку! Будто каждого «дембеля» привязали к столбу и поджаривали на медленном-медленном огне.
