В начале сентября у Луганцевых родился сын, которого Галина назвала Александром, а счастливый отец и не возражал. Профессора поздравляли все: одни искренне, уважая за талант и трудоспособность, другие, низкопоклонно пресмыкаясь, третьи, просто радуясь появлению на свет еще одного мужика, они после войны были не так многочисленны. От радости работоспособность у профессора возросла, мысль работала еще быстрее, была отточена и целенаправленна, он был полон решимости начать проведение операции с применением эндотрахеального наркоза, осталось выбрать, кого послать учиться. Посоветовался с Шинкаренко, тот, не задумываясь, выпалил:

– Полагаю, Федю Кудрякова отправлять нужно, он у нас самый талантливый.

– Ну, насчет того, что Фёдор самый талантливый, скажу прямо: он с хорошими задатками, но талант – это еще и великий труд. Но при всем том, хорошего хирурга я губить не буду, сам подумаю, кого отправить.

На следующий день шеф пригласил Кудрякова и задал тот же вопрос. Фёдор думал недолго:

– Если нужно для дела, я готов.

Другого от него Луганцев и не ожидал.

– Нет, брат, ты здесь трудись, диссертацию форсируй. Ты для других дел мне и клинике нужен.

Следующим утром на планерке Александр Андреевич вгляделся в лица своих птенцов-молодцов. На кого не посмотрит, у всех открытые прямые взгляды, только один Фимкин глаза спрятал.

«Вот он и поедет учиться на анестезиолога, все равно хорошего хирурга из него не выйдет, а посредственностей и так хватает», – подумал шеф. Его и отправил в Москву.

Генрих поначалу обрадовался, уж очень в последнее время ему не хотелось становиться к операционному столу.

Учиться всегда хорошо, особенно когда ребята в комнате общежития добрые и веселые, настроенные не только на дело, но и на активный отдых. Генрих жил в общежитии, несмотря на то, что в Москве проживала родная тетка с семьей и приглашала племянника пожить у них. В «общаге» веселее, Фимкин любил побалагурить, прихвастнуть, кого-нибудь подковырнуть, правда, за глаза.

Настроение у ученика Луганцева было на высоте, но на второй неделе ухудшилось, когда он узнал, что анестезиолог один и только один отвечает за жизнь больного на операционном столе. Хирурги тоже несут ответственность, но за то, что в ране делают, а он будет отвечать за все. Так-то вот! Необходимо не передозировать препараты для наркоза, но и малую дозу дать нельзя, пациент может умереть от болевого шока. Вскоре Генрих узнал, что не каждому больному можно запросто ввести в трахею интубационную трубку и на этой стадии могут быть осложнения, от этих познаний он вообще раскис. Но не был бы он Фимкиным, если бы не мог выкрутиться из любого положения.

Вот он рядом сосед по комнате Миша Кислов, ловкий сообразительный парень, и жена, как нельзя кстати, сталинградка.

– Не скучает жена по Волге? – спросил как-то Генрих Михаила.

– Еще как скучает! Как же не скучать, когда там родные отец с матерью, новый дом отстроили, нас к себе зовут.

– Так что же ты сидишь в своем холодном Новосибирске?

– В Новосибирске я один из первых и уважаемых людей, мне многое доверяют. Вот вы учиться приехали «голенькие», а я уже около десятка интубационных наркозов сам провел.

Фимкин не стал дальше продолжать разговор, а наследующий день отпросился на три дня домой, сославшись на нездоровье матери. Мама Генриха была здоровее всех здоровых и понятия не имела о том, что наговорил ее сынок в Москве, главное, он навестил мать, сам был здоровым и не похудел.

На следующее утро Фимкин докладывал шефу о своих потрясающих успехах в освоении анестезиологии, рассказал и о Михаиле Кислове.

– Хороший парень Миша и хочет жить в Сталинграде, но квартиры нет, а у тещи тесно, да и жить с тещей не всегда мед. Было бы жилье, он хоть завтра переехал бы к нам.

– Так, значит, Кислов стоящий врач?

– Еще какой!

– Пускай приедет на беседу со мной, сойдемся, будет ему квартира, в течение года будет.

Фимкин уговорил Кислова, тем самым прикрыл себя, так как испытывал страх перед новым делом. Жена Кислова была рада переезду в родной город, Михаил тоже был рад работать под руководством одного из ведущих хирургов страны. Луганцев и Кислов работали на одной волне, с этим классным анестезиологом профессор впервые выполнил операции на пищеводе и легких под эндотрахенальным наркозом, а позже и на сердце. А Фимкин был на подхвате, зато времени на сбор информации обо всех и каждом у него было достаточно, часть сведений Генрих «сливал» Шинкаренко, а часть держал как козырную карту, на всякий случай.

Время – самый лучший мастер, факир и маг, оно лечит и калечит, учит и карает, но главное, идет, бежит, не останавливаясь, кто-то успевает за ним, кто-то отстает, но время этого не замечает.

Прошли годы, ученики Луганцева стали маститыми хирургами, защитили кандидатские диссертации. Первым был Шинкаренко, Лида написала, он оформил, заучил и защитил, через год Виталий Карпович стал доцентом. Крылья за спиной Шинкаренко начали расти быстро, но он старался этого не показывать, хотя людей вокруг себя «кучковал», правда, их агитировать особо было не нужно, молодые аспиранты и клинические ординаторы, врачи больницы сами признали его лидером, доцент все-таки.

«Виталий Карпович все успевает, целый день пашет в клинике, диссертацию написал по ночам и за докторскую взялся, не каждый такое сможет», – так рассуждала молодежь и стремилась работать без устали, теперь перед ними был пример не только шефа.

Пахал и Фимкин, но не «на плантации», а рядом, со временем он научился давать наркоз, случаи выбирал легкие, беспроигрышные, иногда даже мылся на операции, демонстрируя свою незаменимость. В бытовых беседах с людьми далекими от медицины Генрих позиционировал себя правой рукой шефа, его убедительным речам верили и он наслаждался своей ложью, однако над кандидатской диссертацией работал, потихоньку «клепал», иногда приписывая и придумывая.

Александр Андреевич внимательно следил за работой всех диссертантов, но как-то в последнее время упустил из виду Кудрякова, полагая, что особый контроль за ним не нужен. Однако на досуге профессор задумался: «Шинкаренко уже доцент, а Фёдор все еще не защитился. Что-то завозился мой первый ассистент у операционного стола с научной работой». Тут же пригласил Кудрякова и начал внимательно и придирчиво изучать его наработки, затем поднял глаза:

– Вы, глубокоуважаемый Фёдор Трофимович, что сразу докторскую диссертацию защищать собираетесь?

– Почему, Александр Андреевич?

– Да потому! Ты уже две трети докторской написал. Садись-ка, голубок, за стол, отбрось часть отмеченного мной материала и через неделю принесешь мне черновик кандидатской, а защитишься, тебе и до докторской рукой подать будет. Наработки хорошие! Очень хорошие!

Эту неделю будешь сидеть дома, и работать, в клинику ни ногой, без тебя обойдемся.

Через четыре месяца Кудряков с блеском защитился по чисто хирургической теме. Выводы диссертации были почти учебным пособием для торакальных хирургов. Не прошло и года, как Фёдор Трофимович стал еще одним доцентом на кафедре, на пенсию ушел пожилой Светлогорский. Ветерана на заслуженный отдых проводили торжественно с участием большого начальства.

Шестое десятилетие двадцатого века подходило к концу, клиника Луганцева, как ее называли в народе, стала мощным хирургическим центром в СССР. Хирурги клиники брались за самые сложные операции, больные с заболеваниями пищевода ехали сюда со всей страны. Научные статьи сотрудников кафедры печатались во всесоюзных и республиканских медицинских журналах, эти работы ждали редакторы, они были актуальны, отличались прекрасным анализом немаленького числа пролеченных больных.

Авторитет Луганцева был непререкаем, в городе его знали все от мала до велика, к нему на осмотр стремилось попасть множество пациентов, и профессор почти никому не отказывал. Единственное, что он не любил, так это консультировать в обкомовской больнице. Основная масса лечившихся здесь больных были люди как люди, однако неработающие жены некоторых партийных и советских работников, видимо устав от безделья, требовали от врачей, сами не зная что. Как-то, осматривая одну из таких дам, Александр Андреевич заключил: