– Виталик, мий сынку! Жывый, мий ласковый!

Сын крепко обнял мать и поцеловал в уста.

– А ты шо, сынку, с мамой целуешься мовчки? Немый, чи шо?

Виталий только промычал в ответ и принялся целовать мамины руки.

– Сгубылы! Такого гарного хлопчика сгубылы! Да шоб ни дна ни покрышки не было этому проклятому Гитлеру, чтоб черти его на сковороде жарили, шоб черви его тело сгноили! Шо с тобой, сынку? Шо с тобой зробылы? – запричитала мать.

Виталий вытащил блокнот, карандаш и написал родителям все то, о чем говорили ему доктора. Отец, который после смерти деда стал руководить чайной, прочел вслух объяснение сына и спросил:

– А слышать-то ты слышишь?

Виталий кивнул.

– О це добре! Раз слух е, то и разговор прийде. Так, мать, я пошел закрывать чайную, а ты на стол собирай, сына встречать будем, да не просто сына, а офицера-орденоносца. Родню и соседей до стола позвать не забудь.

Гуляли с размахом до поздней ночи. Что-что, а харчи у Шинкаренок водились всегда. Их чайную снабжал райпотребсоюз и ОРС речфлота не забывал, потому как в самые тяжкие дни Сталинградской битвы в Николаевскую слободу эвакуировали часть партийный и советских учреждений из Сталинграда, и сотрудники их питались в чайной, так что запасы были. По случаю возвращения сына все лучшее стояло на столе, а к закуске водка казенная и своя горилка была в достатке. Выпивали за Победу, за товарища Сталина, за нашу Советскую Родину и, конечно, за здоровье Виталия. За хорошим столом, да еще и с радостью, без песен нельзя, пели украинские и русские песни, от души плясали под задорные мелодии гармошки, радость светилась на лице каждого, у одних по случаю возвращения родного человека, у других от ощущения праздника, которого во время войны почти не было.

Подвыпившая вдовая соседка Верка Полторак долго косила глаза на Виталика, а потом потянула танцевать. Ох, и лихо плясали они, ох, и горяч был танец, молодые энергичные тела соприкасались друг с другом, казалось, искры летали между ними, огонь вот-вот соединит, сольет их в одно целое, но до этого не дошло, хотя очень уж прозрачный намек наш немой получил.

На следующий день отец с сыном говорили о работе. Карп Петрович предложил оформить Виталия истопником в чайную, а когда восстановится речь, будет видно. Сыну деваться было некуда, где он, немой, еще устроится, кто инвалида на работу возьмет, а дома печь так и так топили каждый день, пищи готовили немало, посетителей было хоть отбавляй, вот сын и поможет родителям, да при этом зарплата и карточки продовольственные, что по тем временам значило очень много. Так и потянулись послефронтовые дни инвалида – печь, дрова, огород, бахча, корм для скота, день да ночь сутки прочь. Хотя ночи – это отдельно, по ночам Виталий до утра был у Веры и оба были довольны, если не сказать, счастливы.

Мать была возмущена поведением сына, но отец осек:

– Уймись, Галю! Парень молодой, може, и на пользу пойде. От ласки бывает не только языки развязываются, а и кое-что другое молодеет. Как же ты не знаешь, что молодость – лучшее лекарство от всех болезней. Заговорит наш сын, обязательно заговорит, а как заговорит, он эту Веру-химеру и сам бросит. Виталя мне тут недавно записку написал, что, как заговорит, сразу поедет в институт учебу продолжать.

Галина Прокофьевна приутихла, однако при случае Верку шпыняла, не привечать же ее, стерву, а то подумает, что Виталик с ней навсегда останется.

Отставной старлей и без того быстро насытился Веркой, но та была неугомонна, каждую свободную минуту тянула его в постель, молча брала, что хотела, крича от удовольствия, потом откидывалась и блаженствовала, не произнося ни слова. А Виталию было обидно, он хотел, чтобы его ласкали, восхищались его мужской силой, хвалили, гладили, а главное, делили с ним боль, его боль, его тоску, которая утихала только во сне, а утром появлялась вновь, когда вместо слова он мог произнести только му да ма. Боль-тоска проникала глубоко в сердце, в душу и рвала, терзала все внутри молодого организма. Шинкаренко-младший все чаще по вечерам убегал на Волгу, смотрел, как солнце падало за взгорья правого берега, как в сумерках бескрайней заволжской степи всходила луна, как она поднималась все выше и выше, светила все ярче, оставляя на глади великой реки серебристую дорожку, в которой купалась рыба, иногда высоко подпрыгивая над водой, будто пыталась погреться в лунном свете. Парень смотрел на луну, пытался с ней говорить, и она вселяла в него какую-то надежду и тихую радость. Слезы текли по щекам Виталия, он немного успокаивался и потом хорошо засыпал.

Лето пролетело, наступил сентябрь, месяц в этих краях теплый, тихий, светлый и недождливый. Радовало изобилие овощей и бахчевых культур. Мать-река Волга на своих водах несла дары Заволжья по всей России аж до Урала. В один из теплых сентябрьских вечеров Виталий сидел на лавочке у ворот и наблюдал, как, спеша к реке, пылили ЗИСы и полуторки, важно и неспешно топтали пыль огромные волы, тянувшие перегруженные спелыми плодами арбы к баржам. Рядом со двором Шинкаренко играла со щенком пятилетняя Ира, дочь Верки. Щенок бегал за девочкой, ластился к ней, потом убегал, та бежала за собачонкой, которая останавливалась, пытаясь лаять. Вот так малыши и бегали друг за другом от двора к двору, но вдруг неразумная тварь понеслась через дорогу, а девочка за ней. Виталий краем глаза заметил, что на них на большой скорости несется груженый ЗИС. В три прыжка натренированные за лето мышцы старшего лейтенанта донесли его до девочки, он схватил дитя и, мощно оттолкнувшись от земли, полетел на другую сторону дороги, а щенок оказался под колесами, только что начавшей тормозить машины. Виталий поднялся, стряхивая пыль с одежды, успокаивал до смерти напугавшуюся Иру. Водитель машины вылез из кабины и пьяной, шатающейся походкой пошел на Шинкаренко.

– Ты что, баран, за детьми не следишь? Убилась сейчас бы девочка, рядом с собачонкой под колесами лежала!

Виталий закипел, покраснел и точным ударом в нижнюю челюсть положил «водилу» в дорожную пыль.

– Сам свинья пьяная! Сам баран безмозглый! Я сейчас и милиционера позову. – И заорал наш инвалид во всю мощь: – Потапыч, а ну выйди на улицу. Я тут тебе преступника приготовил!

Старший сержант милиции Иван Потапович Недоля будто ждал этого вызова, вышел из своего двора по полной форме, глянул на происходящее:

– А кто меня звал? Ты, что ли, Виталька?

– Ну, я! – ответил тот, начиная понимать, что заговорил. – Я! Я звал, Потапыч! Ты посмотри на эту скотину пьяную, чуть Ирку не задавил.

– Так это мы моментом оформим, Виталий Карпович, тем более ты теперь у нас полноценный свидетель.

Водитель машины после всего услышанного моментально протрезвел и взмолился:

– Простите, братцы! Христом богом прошу, простите! Хватил дурень лишнего на дармовщинку. А ведь теперь посадят. А детки мои как? Жена у меня недавно умерла. Простите, мужики, и ты, деточка, прости!

Виталий посмотрел на бедолагу и улыбнулся:

– А может, и, правда, простим? А, Потапыч? Он ведь и доброе дело сделал, меня от немоты вылечил. Давай простим его.

– Ну как скажете, товарищ старший лейтенант. Только ЗИС его я сам на пристань отгоню, а он разгрузится и пускай проспится.

Шинкаренко быстро проводил девочку до ее двора и полетел домой. Не успев перешагнуть порог, закричал:

– Мамо! Тату! Идите до мэнэ!

Первой прибежала мать.

– Сынку, неужели ты звал?

– Я, мамо, я!

Слезы радости потекли по щекам матери. Отец тоже вытирал глаза.

– Так, что, мать, может, закроем чайную на ревизию?

– Да, погоди ты, чертяка. Погоди! Пусть Виталик хотя бы несколько дней поговорит, то, кто его знает, что завтра будет.

– Завтра будет еще лучше балакать. Точно говорю, будет. Чуешь, чи ни?

– Мамо, тату, давайте действительно дня через три гостей соберем, за одно и проводы мне устроим.

– Каки таки проводы? – хором спросили родители.

– В институт меня провожать будете.