«Пересмотру закон не подвержен…» Пересмотру закон не подвержен, Он в балете царит до сих пор: Должен делать умело поддержку, Если ты настоящий партнер. Я на сцену судьбы своей вызван, Как лукава вся женская стать. И не знаю, сумею ли в жизни Я возвысить тебя и поднять Над твоей слепотой, над привычкой Выбирать тот орешек, что пуст, Над твоим роковым безразличьем К неподдельности подлинных чувств. Поднимаю в немыслимом риске, Напрягаю все мускулы строк. Но в глазах твоих бешенства искры Высекает мой скучный урок. За час до свидания Минуты бьют, все дальше мчась, Остался час! Остался час! Бью такт ногой, у них учась, Остался час! Остался час! И сердце бьет, в ребро стучась, Остался час! Остался час! Уже не час… уже не час… Уже сейчас! Уже сейчас!.. Через минуту после свидания Где она?.. Пропал и след… Ничего на свете нет… Улиц нет и фонарей, Нет афиш и нет дверей, Нет прохожих, нет окна… Тени, тени, тишина… Шепчет мне старик-узбек: – Здравствуй, пьяный человек! Я не пьяный, я не пью… Просто-напросто люблю. Плохи на земле дела: Вот была – и вот ушла… Скрючилась земная ось. Спутник мчит куда-то вкось. Не свихнулся ли я сам, Веря всяким чудесам… Я все это не со зла… Как мне быть? Она ушла!.. «…И разве это выразить при помощи чернил…» …И разве это выразить при помощи чернил?.. Она мне позвонила, чтоб я больше не звонил… Я вновь звоню. Как в колокол, в ответ моя беда: – Вы, гражданин, ошиблись. Вы попали не туда! Какая это музыка – твой восхищенный гнев! От счастья, как от ужаса, стою, оцепенев. – Опять ошиблись номером! Опять, опять, опять Я буду ошибаться, и звать, и вызывать. И вроде май, а на щеке как будто тает снег… – О чем, о чем вы плачете, товарищ человек? Прохожий беспокоится, и улица сама, Все будки телефонные, деревья и дома… Я не ошибся номером! Люблю твой гнев, твой смех, Любимая, жестокая, товарищ человек! «О многом я и не прошу…» О многом я и не прошу. Вы на досуге взвесьте сами. Легко ли мне, когда пишу, Вас перепутав со стихами. И, может, я пришел в Москву Не различать где вы, где строки. И, может, только тем живу, Что вы так искренне жестоки. Всмотритесь: это не мольба. Нет, это выше, чем признанье. Любви упрямая резьба По дереву непониманья. «…Склоняет голову она…» …Склоняет голову она, Когда танцует. Я заметил, Такая кротость суждена Внезапно повзрослевшим детям. Взял и открыл себя. Зачем?.. Я делал вид, что между прочим. Я делал вид, что не совсем, — Ей удалось узнать, что очень. Без доказательств обличен. Но не ребенком. Я заметил: Такая зоркость ни при чем. И если суждена – не детям. Здесь нужен опыт – без труда Влюбленного поймать с поличным, Найти намек под коркой льда И неожиданность в обычном. Издалека взглянув в упор, Она любые льды прорубит. . . . . . . . . . …К чему весь этот разговор, Когда она меня не любит?.. «Уже давно одиннадцать…» Уже давно одиннадцать, И сроки так тесны… Идут ко мне в гостиницу Отчаянные сны. Наверняка напрасная, Наивная мечта. Ведь в коридорах ясная, Ночная пустота. Но сам себе на горе я Придумал сон больной, Что мчит из санатория Автобус, как шальной. И в том пустом автобусе, Решительна, бледна, Отбросив все условности, Ко мне спешит она. И все ж в лице смятение… И на нее свой взор Бросает в удивлении Автобусный шофер. Такие вдруг предания Припомнились ему — Про тайные свидания — Что страшно самому. И он воскликнул: – Где уж нам До тех страстей былых… Но, посмотрев на девушку, Взволнованно затих… Все это мне мерещится, Когда кругом ни зги… Ее шаги на лестнице, Ее, ее шаги! Я чувствую, я слушаю: Она вошла и вдруг Преграды все разрушила Прикосновеньем рук. Но от виденья светлого Вдруг сразу ни следа… Пойми, не будет этого, Не будет никогда… Ничто не переменится, Ведь счастью есть предел… Лишь ветряные мельницы Мечтателя удел… Не любит – дело ясное. Пойми, чудак, смирись. Но все ж над сердцем властвует Навязчивая мысль. |
