Создать 3-D модель, подходящую только конкретному индивидууму, на особый биополимерный каркас напылить клетки того самого индивида и получить готовый орган, который можно пересадить вместо больного или утраченного.

Пока это вполне осуществимо для полых органов и кожи, с теми, что называют паренхиматозными, дела обстоят сложнее. Хотя продвигались тоже и очень даже успешно: на каркас напылял клетки, главное было заставить их не стареть раньше времени и функционировать как положено.

Всё кажется просто, но только в теории. Однако, на практике клетки, то не хотели прилипать к каркасу, то гибли, то начинали безудержно размножаться, то нападал неизвестный вирус и «поедал» всё. Так что мы выкручивались и так, и эдак, временами нападала хандра и безысходность, вот в такие дни я и погружался в разврат и пьянство, но это помогало, как ни странно: едва перестанешь думать неотступно, правильная мысль сама и придёт. И сразу оформленная, красивая, как невеста, будто нарочно скрывалась, причёсывалась, да платьишко выбирала.

Так и пролетели полтора десятка лет, каким-то образом я оказался почти женат, то есть по-настоящему, сожительствовал с Оксаной, которая умудрилась родить мне сына двенадцать лет назад, свою копию: брюнетистого, бровастенького коротконого парнишку, учившегося на «сплошные» пятёрки, даже поругать или расстроиться не из-за чего, хоть бы стекло какое-разбил или чей-нибудь нос, а то всё так спокойно и благополучно, что я порой забывал, что он у меня есть. Как и его мать. Она просто есть. А вместе с ней есть завтрак и ужин, теплая постель и готовая к моим ленивым ласкам женщина в ней. Надо сказать, я стал верным мужем, мне не для чего стало таскаться, ведь всё то же было у меня под боком, на всю эту бестолковую возню с изменами не было ни времени, ни желания. А если учесть, что я зарабатываю очень хорошо, очень редко пью и не лезу в Оксанины дела, то, думаю, моей «жене» не на что было жаловаться. О любви мы не говорили, то есть она говорила, я не спорил, чувствуя, что вся эта болтовня лишь сотрясание воздуха, не более, она уговаривает себя и меня заодно. Так, наверное, в её понимании всё было гармонично…

Но на что любовь, когда славно устроен быт, а весь день заполнен тем, что мы создавали с людьми, кто мне был куда ближе и Оксаны, и сына. Кто мыслил со мной на одной волне, кто способен продолжить начатую мной мысль, довести до конца и воплотить на практике идею, которую я выпускал в эфир.

Чем дальше, тем больше и полнее, тем затейливее становились мои мысли, тем дальше шли они по извилистым и неверным тропкам познания. И вот мы добрались все вместе уже обширной лабораторией до того, что настолько отточили и всеми возможными способами испытали придуманную нами когда-то технологию, что ошибки стали исключены. Наши киборги, наши собаки, обезьяны, отличным образом выжили с искусственными тканями: кожей, которая даже покрылась шерстью постепенно, желудком, который работал, хотя пока страдал ахилией, кишечником, который работал отменно, мочеточниками, мочевым пузырём, сосудами, и проектом маточных труб, хотя это было очень сложно, таким манером суметь сконструировать каркас и клетки выстилающие внутреннюю часть, чтобы она функционировала как положено.

Вот с последним-то я и выступал на кафедре Акушерства и гинекологии, презентуя, как готовые к клиническим испытаниям образцы. Это не первый мой доклад перед докторами, где только не используют уже разработки нашей чудо-лаборатории и в Бакулевском, и в клинике Короленко, и в Бурденко, и в Склифосовском, вот пришёл черёд акушеров. Я особенно волновался перед этим выступлением, ведь здесь, на этой кафедре училась когда-то Майка…

В какой-то момент я с ужасом подумал, что увижу её. И что же я буду тогда делать?..

Я знал только одно, и это было особенно страшно, если она только кивнёт и поманит, я пойду за ней, куда бы не позвала. Только бы снова видеть её, целовать, просыпаться рядом с ней… Хотя бы ещё раз проснуться рядом с ней…

Но в зале её не было. Я почувствовал бы. Я бы сразу понял. Я всегда знал, где она. Теперь понимаю, почему: я чувствую колебания среды, создаваемые Майкой, потому что я настроен на неё, я в резонансе с ней, я почувствую, если она только приблизится, окажется на расстоянии десятка шагов. Так было ещё в школе, так осталось и теперь.

Поэтому я быстро успокоился и толково и даже вдохновенно рассказал докторам всё, что собирался. И в эти сорок минут я впервые подумал, а не потому ли я занялся именно этой темой в своё время, что она связана с медициной, будто инстинктивно стремясь быть ближе к делу, которым занимается Майка…

После лекции ко мне подошёл один из местных светил и задавал много пытливых и толковых вопросов, на которые я с удовольствием ответил, пригласив его к нам в лабораторию стать медицинским куратором от акушерства. И он с радостью согласился. Мы договорились с ним о встрече.

– Иван Генрихович, с каким-то Юргенсом будем работать, хирург гениальный, весь такой… знатный, вальяжный, – рассказывал я Ивану Генриховичу о том разговоре, сразу запомнив примечательную для меня фамилию.

– Юргенс? И как зовут его? – заинтересовался старик.

И тут только я вспомнил, что он рассказывал когда-то о своём отце и фамилии…

– Погодите-ка, это… Валентин Валентинович его зовут. Не…

Иван Генрихович побледнел и снял очки, будто протереть, как всегда делал, когда волновался.

– А лет ему сколько? – спросил он пересохшим голосом.

– Лет… – рассеянно проговорил я, вглядываясь в него. Только бы с сердцем плохо не стало… – Постарше меня… лет… на десять, надо думать. Может поменьше.

– А если это мой брат? – сказал Иван Генрихович медленно.

Он сидел на диване в своей комнате, всё те же книжки, настольная лампа и даже кресло, только диван я давно заменил ему на новый.

Я сел рядом.

– Может и брат. Хочешь, чтобы я сказал ему? – спросил я. Иногда вот в такие минуты я называл приёмного отца на «ты».

Иван Генрихович снова надел очки и посмотрел на меня уже сквозь толстые желтоватые стёкла.

– Не стоит. Я… кто я такой…

– Брат, – сказал я, удивляясь, как это кто?.. – Или думаешь у него сорок братьев?

Но он покачал головой:

– Нет, Василий, я отрёкся от родства, – он вздохнул.

– Да когда это было! И какое время! И… сколько тебе самому было, ещё ребёнок…

Но Иван Генрихович упрямо дёрнул сухой птичьей головой:

– Какие времена… Дело не во временах, времена делают люди. Ты вот не отрёкся от матери, до самого конца. А я… Нет, Василий, мне… стыдно. Что я скажу брату? Так боялся, что даже отчество не взял отца?.. Стыд какой…

Так мне и не удалось переубедить старика. Но на Юргенса я смотрел теперь с особенным интересом.

Да, работать с Юргенсом оказалось одно удовольствие. Он не только умный и заинтересованный в проблеме человек, но и на удивление любознательный, он интересовался всем, что видел, каждым этапом работы, хотел изнутри понимать, как и что мы делаем и как это будет в результате работать.

Это правда. К осени я, можно сказать, с головой ушёл в работу с курчатниками. И этот Василий Андреевич мне нравился, умняга и без заносчивости прочих физиков, не строил из себя гения, хотя, когда я слушал с какой лёгкостью он рассуждает обо всех этих атомах, циклотронах и молекулярных бомбардировках, мне казалось, я говорю с богом олимпийцем, в его устах и руках всё получалось стройно и красиво, как Божье творение. Мне приходилось делать над собой усилие, чтобы не ахать, как пятикласснику, раскрыв рот, слушая его. Если всё получится, мы шагнём в новую эру медицины…

Я рассказывал об этом Майе дома, и тут уже мог позволить себе восторженный тон. Майя слушала заинтересованно, как умеет только она.

– Он даже с виду чудак, – улыбаясь невольно, вспоминая чудные футболки Метлы, как его звали его сотрудники, со всякими «Gun’s & Roses», совсем такими, как люблю я сам.