Сначала я удивился его доброте, на Деда Мороза он не был похож, но быстро стало ясно, что платить надо за всё. Днём я работал как положено, а по вечерам, а потом и по ночам стали появляться поручения вроде пойти и сказать тому-то то-то, передать пакет, никогда не стал бы заниматься этим, будь моя жизнь той, что была с Майкой, но не теперь, теперь мне стало всё равно… Но и это закончилось очень быстро, после того, как он застал меня за компьютером, где я страдая от безделья ночью играл в тупейшие «ходилки».
– Это какой же уровень у тебя? – он вылупил коричневые глаза, похожие на жучков.
Я удивился, слежу я что ли за этими дурацкими уровнями, очумел от безделья, от отсутствия книг и даже телевизора.
– Так ты… рубишь, что ль, в компьютерах?
– Ну… так.
С этого вечера я стал можно сказать «штатным программистом» сразу нескольких группировок. Это было хотя бы не так скучно. Даже увлекало взламывать программы, которые мне приносили. Мне выделили квартиру в Сокольниках на двенадцатом этаже большого серого дома, мне нравилось сидеть на подоконнике обложенный со всех сторон моим «железом», вдохновляясь видом из окна.
Через год или два, я всё же попал в поле зрения тех, кто оказался недоволен, что я вообще существую на свете и работаю, очевидно, с успехом на «конкурентов», и меня попытались вначале поджечь в той самой квартире в Сокольниках, а потом даже подстрелили и я лечил ранение плеча и бедра, несколько месяцев провалявшись в больнице и думая, что рукой мне уже нормально не двигать.
Но меня поставили на ноги, хотя хромал я довольно долго, а рука вскоре действовала вполне сносно. Будь я музыкант, к примеру, плохо было бы дело, но обычному человеку страшноватые рубцы и небольшие ограничения не мешали жить, а работали обе руки почти одинаково.
Но зато это ранение вывело меня из-под интереса моих «чудесных» покровителей. Решив, что я не жилец, они оставили меня без внимания, и воспользовавшись этом, я скрылся, умолив моего лечащего врача и заведующего по совпадению, скрыть, что я жив.
– Как же ты будешь? Без паспорта сейчас хреново в Москве.
– В Питер поеду. И… зато неженатый буду теперь, – невесело усмехнулся я. – А то штамп есть, а жены нет.
Доктор усмехнулся:
– Куда ж девал-то? Или сама? – разглядывая меня с интересом.
– Сама, – нехотя ответил я.
Добрый доктор решил подбодрить меня и сказал почти игриво:
– Ну и чёрт с ней, эти с…
– Нет, она не такая, – сказал я мрачно.
– Чего ж не живёшь, если «не такая»?
Я ничего не сказал больше, и он перестал расспрашивать. Так перевели меня в Питер в Военно-медицинскую академию под видом контрактника Иванова Андрея, детдомовского парня, погибшего в Чечне, и похороненного теперь под моим именем…
А я стал на год моложе, и получил вполне себе нормальное имя, хотя и скучал по-прежнему теперь. Только Иван Генрихович знал, что я жив. Но в Питере я не остался, хотя влюбился в этот город сразу, едва вышел из поезда и вдохнул холоднющего местного воздуха.
Но там, в Питере я встретил, не поверите, Глухаря, моего «закадыку» по летнему лагерю, в котором я встретил свои семнадцать лет, первый сексуальный и алкогольный и наркотический опыт, и триппер.
Он выглядел похуже меня, успел уже сделать пару ходок в «места не столь отдалённые», покрылся наколками, приобрёл бельмо и сломанный в лепёшку нос. Но надо сказать эти преобразования только добавили разбойничьей интересности его простецкой внешности.
Увидев меня в коридоре госпиталя, он радостно всплеснул руками:
– Метла!? Твою ж мать, ты, чёрт, патлатый, глазам не верю!
Мы даже обнялись, вообразите. И вполне искренне. Даже я. Я правда был рад видеть его, как ни странно. Он навещал в госпитале приятеля. Всё выспросил у меня за сигаретой во дворе больницы и сказал, что отсюда мы уедем вместе, как только я выздоровею. Увидев некоторое замешательство на моём лице, он сказал, усмехнувшись:
– Да не боись, Метла, в ту же говёную болоту я тебя не тяну, – он толкнул меня в плечо. – Ты ж у нас парень головастый, и с образованием, вот и… Короче, у меня брат есть, я ж рассказывал тебе когда-то, вон серьга его у тебя в ухе до сих пор… – он подмигнул. – Так вот, он в Дубне, в ядерном институте, этим… физиком-кибернетиком… хрен его знает… Словом, он говорил, у них «дефицит кадров», то есть нужны такие, как ты, ну ты понимаешь… Поглядишь. Всё лучше, чем под братвой, кончат так или иначе… Што скажешь?
Что я мог сказать? Мне и во сне не снилось, попасть в такое место как институт ядерной физики. Я думал, он почил, как почти всё остальное, оказалось, нет. И очень даже жив…
Вот так и попал я в Дубну. А немного позже перешёл в Курчатовский институт. И моя жизнь вступила в светлую полосу или встала на прекрасные, нормальные светлые рельсы, как ни скажи, но у меня появилось всё, о чём я даже не смел мечтать когда-то. И дело не в зарплате, квартире и чём-то в этом роде. Нет. Я обрёл осмысленность существования.
Но чем интереснее и насыщеннее становилась моя интеллектуальная жизнь, тем беднее, обездоленнее даже я чувствовал себя, едва отвлекался от работы.
Поэтому я почти каждый день думал о Майке, и каждый день останавливал себя, готового броситься искать её по Москве. Останавливал той картиной, что я увидел однажды майским днём сквозь ветви кустов и детские горки… Она теперь была не моя. Моя Майка стала чужой. Значит я должен забыть её и не думать, не представлять, как бы всё было, если бы…
Да, узнай я, что она видит навязчивый сон с той самой несостоявшейся встречей, что я вынашивал в своей душе и представлял в моей голове все эти годы, со всеми словами, что сказал бы, я бы не удивился, я многое узнал о природе волновых колебаний пространства, энергий, я узнал, какой колоссальной энергией обладает наш мозг, какая это невероятная, почти неправдоподобная вселенная, излучающая в пространство и время потоки ещё не расшифрованных и не понятых волн и возможностей. И обмена между этими вселенными, как между теми, что плохо поддаются воображению и по одной, из которых несётся песчинкой, как атом, наша Земля. И это ещё никто не сумел и даже не попытался исследовать душу…
Но я топил свою боль и одиночество в работе. В детстве и юности я только мечтал о том, чем занимался теперь. Мечтал и не думал, что это когда-нибудь осуществиться. Моя жизнь стала как фантастический фильм вперемешку с «Девятью днями одного года». Да-да, я тоже ходил в белом халате по бетонным и стальным коридорам, абсолютно отрешённый от окружающего мира.
Иван Генрихович бывал у меня в Дубне, а потом в Москве, я предпочитал не ездить в М-ск, вернув настоящие фамилию и имя, я всё же не хотел, чтобы меня увидели там. Хотя все те, кто когда-то пытался расправиться со мной, давно рассеялись на бескрайних полях кладбищ, а большинство по подмосковным лесам и канавам. Я просто не хотел в М-ск, где я всегда был только с Майкой…
А вне сердца я жил так полно, как мало кто на этой планете. Все двадцать четыре часа суток были посвящены вдохновенной науке. Я счастлив. Это поднимает меня над землёй, когда ловишь мысль, как птицу счастья за хвост. Это настоящее полное и ни от кого, кроме меня и, может быть, Бога, не зависящее счастье. А чем глубже я погружаюсь в физические тайны мироздания, тем прочнее становится мысль о Боге.
Но, бывало, мысль не давалась или утекала между пальцев, вот тогда наступала тоска, хватала за сердце, заставляла вспомнить, до чего я несчастлив, одинок и несовершенен. Появлялись те самые, готовые на любые приключения женщины, изредка Глухарь, с которым мы напивались время от времени. Но таких моментов было немного. К моему счастью.
И главную часть моей жизни составляла теперь жизнь моего мозга. Много этапов, тысячи неудачных опытов, сотни удачных, открывающих, кажется, новые перспективы, но за ними только убегающие вдаль горизонты, всегда манящие и всегда недостижимые.
Но кое-чего за неполных пятнадцать лет в «Курчатнике» я всё же достиг. Лаборатория биополимеров, где в сотрудничестве с биохимиками, биофизиками, гистологами, анатомами, биологами, иммунологами, а позднее и врачами, мы, математики и физики, придумали и осуществляли задуманное: синтез настоящих биополимеров. Чтобы возможно стало для любого человека вырастить искусственный орган, если нужно. Абсолютно любой орган.
