А может быть… потому что тоже люблю его? Сложно не любить того, кто любит тебя. Почти невозможно.

И это чувствует и понимает Ю-Ю. И терзается этим и временами терзает меня. Как и Вальтер. И это тоже стало привычным. И упрёки, и вспышки гневной ревности, ультиматумы и требования. Особенно, если ко всему примешивался алкоголь, что тоже случалось. Тогда и посуда билась, ломались стулья, и громогласные вопли сотрясали наш дом. Наш дом на Кутузовском. И наш дом в Товарищеском…

Пока дети были маленькими наши с Ю-Ю свидания были частыми и дети ничем нас не стесняли, но они росли и всё становилось сложнее. И моя жизнь стала не двойной, а уже тройной. Дядя Илья должен был оставаться для них дядей Ильёй. Поэтому мне намного сложнее стало находить время для наших встреч. Но я находила это время. Без Ю-Ю я не могла жить. Не могла и не могу, не смогу никогда. Хотя и он бесился и сводил меня с ума. Ревность и требования немедля всё прекратить не иссякали. И тоже битьё посуды, расшвыривание мебели, обиды, упрёки, даже слёзы…

Сколько любви, столько и терпения было в моей жизни. Но чем старше становились дети, тем сложнее было вести эту двойную жизнь. Они всё начинают понимать, вернее не понимать, но чувствовать, что всё не так просто и стандартно происходит в нашей семье.

Лариса начала дерзить, то ли от сложного возраста, то ли нервничает в связи с поступлением в институт, весь этот кошмар с репетиторами и подготовкой к ЕГЭ. Но то же переживает и Саша, но он, напротив, спокоен и рассудителен. Они всегда были очень разными, как инь и ян. Она – эмоциональная, вспыльчивая, лабильная, настоящий холерик, но не Саша, похоже, всё спокойствие и самообладание, отпущенное им на двоих, досталось ему. Как и способности. Поэтому они и учились в одном классе, хотя Саша на год моложе. И заканчивали вместе, и поступать намеревались тоже вместе. Почти как близнецы.

Вопрос с выбором профессии встал года три назад, Вальтер был категоричен, когда ребята, после того как с самого детства намеревались идти по нашим стопам, вдруг начали высказывать сомнения, вернее Лара сомневалась вслух, а Саша молчал, но я чувствовала сомнения и в нём.

– Послушайте, – сказала я тогда. – Если вы не чувствуете настоящего влечения к этому делу, не надо идти в медицину.

Но Вальтер вспылил:

– Ну вот ещё! Договорилась, либералка! И думать не сметь ни о чём другом! Все врачи в семье, вы фокусничать станете?! В манагеры, может, пойдёте?! Или продавцами в автосалон? Ах, нет, в модели, должно быть!.. – почти вскричал он, взмахнув большими руками. Когда он сердится, он кажется ещё больше, чем есть.

Я обернулась к нему, взглянула в глаза, я знаю, он поймёт, что я прошу его дать мне сказать и не сердиться раньше времени. Он встретил мой взгляд, его лицо сыграло: «Ну, попробуй, конечно, но учти, я останусь при своём мнении».

– Вот что я вам скажу, мои дорогие. Только одно, – надо сделать паузу, чтобы напряжением усилить эффект от слов, которые намереваюсь сказать. – Только одно: в эту профессию надо идти только с одной мыслью и намерением: помогать людям. Если вы думаете о чём-то другом, это не ваш путь, и он тогда причинит только страдания вам и всём, кто вам попадётся в руки… А теперь думайте. Полгода мы с папой вам даём.

Мы с Вальтером вышли из их комнаты, где они проводили время днём, расходясь на ночь по разным спальням, и Вальтер обернулся ко мне, подождав, пока я закрою дверь.

– Ты… Правда думаешь то, что сказала им? – очень тихо спросил он, пронизывая меня взглядом.

– Я всегда говорю то, что думаю. А детям вообще врать нельзя. Почему ты спрашиваешь?

Он пожал плечами и пошёл по коридору к кухне.

Я вошла за ним туда и включила чайник. Больше по привычке, машинально, чем в действительности намереваясь попить чаю. Вальтер остановился у подоконника, опершись на него задом.

– Ты действительно шла в профессию, думая о том, что сказала им? Сама? Не из интереса, не потому что у тебя в семье были врачи, не думая о престиже… даже власти, в каком-то смысле? Нет? Вот так, шла помогать людям? На самом деле?

Я села на стул, деревянная спинка с вырезанными узорами, приятно гладить её рукой идеально отполированную поверхность.

– Чему ты удивляешься, не пойму, – сказала я.

Он качнул головой:

– Если это так, ты… счастливый человек.

– Разве у тебя не так? – удивилась я.

– Да так… но… Я не думал об этом раньше. Мне интересно. Мне нравится человеческое тело, его тайны, нравится побеждать болезни, превозмогать природу, оказываться сильнее, хитрее. Узнавать о его возможностях. Поэтому и на кафедру вернулся. Кстати, тут из Курчатовского института приходил один, читал доклад о биополимерах. Скоро искусственные трубы и матки нам предложат… Но… – Вальтер почувствовал, что отвлёкся и опять посмотрел на меня. – А… то, о чём ты говоришь… это тоже, конечно, но… это само собой как-то. Это Илья научил тебя?

Я пожала плечами. Я не помню, чтобы Ю-Ю учил меня этому, для меня с самого начала было важно именно это. Поэтому так удручает это теперешнее: «медицинские услуги». Помогать – это одно, это благородно и даже жертвенно, а услуга это… с этим всё ясно. Холод, простота и стандарт. Никаких эмоций или благородства, этому места нет. И никаких жертв тем более. Помощь – это энергия, услуга – действие функции. Услуга – это то, за что платят. За помощь благодарят в сердце…

– Да, Туманов известный гуманист, в репродуктологи подался, чтобы за аборты отмолиться. Что так смотришь? Не знала? Всё знаешь о своём дорогом любовничке-кровосмесителе, а этого не знала? – засмеялся он, покачав головой…

Я не стала обращать внимания на его попытку задеть меня, я привыкла сглаживать. Иначе мы бы не прекращали сориться. Мне пришлось стать той само каплей масла, которая гасит все штормы в нашем океане, растекаясь по поверхности… Поэтому я промолчала.

А сейчас, в этот поздний или, напротив, ранний час, потому что было три пятнадцать, посреди тишины и снов моих дорогих домочадцев, я сидела на стуле и думала, почему мне снится Вася и этот сон… Я думала, что было бы, поступи я тогда, двадцать лет назад по-другому, и останься женой Васи… Всякий раз я думала об этом. Я пыталась представить нашу с ним жизнь, наш дом, наших детей, Ивана Генриховича… И моих родителей и бабушку представляла тоже. Вот только всё не складывалось. По-прежнему не складывалось, последний фрагмент паззла так и не ложился, не встраивался: Ю-Ю…

Нельзя быть без Ю-Ю… Вот поэтому мы не с Васей, а с тем, кто терпит этот ключевой фрагмент…

Я услышала шаги Вальтера, всегда чувствует, если меня нет в кровати и просыпается, даже, если спит глубоко и спокойно. Как он это делает, не понимаю… В ночи, когда я дежурю, он не спит. Я бы не знала, Лара рассказала как-то.

– Ты чего? Что не спишь-то? – щурясь на свет, проговорил Вальтер, смешной лохматый со сна.

Он взял стакан налить воды, спереди оттопыривались его пижамные штаны, он надевал их, вставая с постели, спал всегда обнажённым.

– У тебя стоит, – сказала я, чтобы не отвечать на его вопрос.

– Ещё не совсем, – сказал он, усмехнувшись и поставил пустой стакан. – Пошли?

Я встала, чуть-чуть улыбнувшись.

– Идём.

По дороге в спальню, я привычно заглянула в спальни к детям, вначале к Ларисе. И…

– Вэл… – растерянно проговорила я.

И не сразу сообразила, что его рядом нет. Я поспешила за ним.

– Вальтер, Ларисы нет… – сказала я, нагоняя его возле спальни.

Он обернулся:

– Как это… нет? Как это? – он моргнул пушистыми ресницами, становясь сразу каким-то юным.

И мы вместе бросились в комнату дочери.

– Май… она же спать ложилась, – проговорил Вальтер.

Мы вместе стояли посреди пустой спальни нашей дочки, нашей малышки, с едва тронутой постелью, порядком на столе, на полках для книг, с выключенным и даже закрытым ноутбуком. Я свой вечно оставляю открытым, как и Вальтер…

– Сашу надо спросить. Если не знаем мы, то он…