Перекрывая все шумы, вдруг раздалась команда:

— Тише!

Антон оглянулся и увидел знакомого парня в полосатой тельняшке. Он стоял рядом с аппаратом в кузове Митькиного автомобиля и, протянув руку вперед, обращался к публике:

— Эй, там, на палубе! Имейте уважение к Василь Иванычу Чапаеву. Во время демонстрации фильма с экрана должны быть убраны все тени и предметы, а также посторонние головы! Нарушители порядка будут выброшены за борт! Мне с капитанского мостика видно все!

— Давай, крути! Побачим, какой ты мастер! — неслись выкрики из необъятного зрительного зала. И все это снова покрылось пронзительным свистом.

Начался фильм, а с ним бесконечные реплики, среди которых были вопросы и ответы, удивление и поддержка советом, восхищение и восторг, слышались и презрительные реплики, когда показывали врагов. Азарт атаки и отчаяние попавших в безвыходное положение бойцов передавались зрителям, которые проявляли такую непосредственность, что иногда забывалось — кино это или все события происходят здесь в эту минуту. И тогда снова проносился окрик киномеханика: «Тише!» Но шторм зрительских голосов утихал ненадолго, чтобы через минуту-две подняться снова.

Так все шло до той минуты, когда белый разъезд наткнулся на уснувших в дозоре чапаевцев.

Белый с кинжалом подполз, подкрался и р-раз — нашему в спину! Подавленный стон, как единый выдох, вырвался из уст ребят. И только Афонька… Даже от него никто этого не ожидал. Афонька вскочил, взмахнул рукой и, падая, вскрикнул:

— Так его!

Кадр замер. Включили свет. Киномеханик выпрыгнул из кузова, пробрался к Афоньке, взял его за грудки:

— А, рыжая борода. Ты что же, против наших? Против Чапаева? Граждане, позвольте поставить этого идиота к стенке! Я расстреляю его за измену Родине!

— Бей Рыжего! — И пошло и поехало. Смешались слободские с поселковыми. Мутузили друг дружку смаху. Кто кому под руку попадался. Только Рыжего, как после разобрались, в этой свалке уже не было. Он скрылся.

Публика гремела. Затихло все лишь тогда, когда по улицам далекой станицы проскакала вражеская конница. Чапаев с Петькой перебрались с пулеметом на чердак.

Афонька не захотел еще раз встречаться с киномехаником, так и не появился до окончания фильма.

Ребята расходились по домам до такой степени взволнованными, что многим из них не уснуть теперь.

Васька и Сережка, задержав Антона, объяснили ему, что вся слобода знает про завтрашний бой.

К ребятам в развалочку подошел киномеханик.

— Ну, где этот, Рыжий?

— Нет его.

— А, это ты? — узнал Антона киномеханик. — Тебя как зовут?

— Антон. А эти вот Сережка и Васька.

— А меня зовут Костей. Какую кинуху привезти вам в другой раз?

— «Последний табор», — опередил ребят Сережка.

— Законно, — согласился Костя. — Чего спать не идете?

— Завтра война, — признался Васька и почесал макушку.

— С кем? — вскинул брови Костя.

— С Рыжим и его ордой.

— Завтра, говорите? — забеспокоился Костя. — Вы мне помогите весь этот такелаж перенести в контору, а я вам помогу завтра. Рыжему сколько годков? Шестнадцать? А он все еще с вами воюет? Он что, с приветом?

— Немножко есть, — ответил Антон. — Батя его еще до революции в плену у австрийцев был. Говорят, до приказчиков дослужился в магазине. До сих пор вспоминает, как ему было там хорошо. Вот и Афонька от него заразился. На наших руку поднимает.

— Я таких гадов, — сказал киномеханик, — еще отродясь не встречал. Это же контрик, как есть.

Костя, скрестив руки на груди, задумался. Пожевал нижнюю губу, помял пальцами подбородок. Склонив голову набок, вдруг предложил:

— Сейчас я уеду в Петропавловку — ваш шофер едет туда к жене в больницу, а утром — назад. Завтра я должен буду высадиться в Александрополе и прокрутить «Чапаева» там. Так вот я могу привезти с собой своих «пиратов», и мы этого Рыжего, законно, повесим за ноги. А? На минутку, конечно. Или завернем в саван и — за борт. Мешочек у вас найдется? Оденем на голову и пару раз окунем в Самару. Он сразу станет воспитанным.

Антон, слушая Костю, даже рот приоткрыл. «Эха, здорово как!» Ваське автомобильная фара светила прямо в глаза, он щурился так, что и зрачков не было видно. Сережка недоверчиво улыбался.

Завтрашний день поворачивался к ребятам более ясной стороной. Если Костя нагрянет со своими «пиратами», Афоньке несдобровать.

Председатель катил вдоль улицы на велосипеде. Сначала поторапливался, хотелось до солнца попасть в луга, но мало-помалу сбавил скорость.

Где-то звякнула в пустом подойнике первая струйка молока. Затем отозвалось и снова повторилось. Зазвенело всюду. Постепенно становились глуше удары струй. Со всех сторон неслось: шррр-шррр, шррр-шррр.

Председателю отчетливо представились пенные папахи парного молока. Ноги еле-еле налегали на педали. Сколько ходит и ездит по просыпающемуся селу, а все не наслушается утренних рассветных звуков. То петухи заведут лихую перекличку, дерут глотку, чтоб позаливистей, да погромче; то собаки поднимут вой, уставясь на ущербную луну. В пору цветения садов над всеми берут верх соловьи. Такую заведут спевку, что кажется не будет им никакого угомону. А когда приходит время и они смиреют в гнездах, тогда на лиманах входят в голос певчие лягушки. А если все живое молчит, то слышно, как плачет в ранней тиши одинокий колодезный журавель или потарахтывают со скрипом колеса неухоженной арбы.

Воскресный день председатель, как правило, оставлял для души. Можно преспокойно проехать по проселочным дорогам между созревающих хлебов. Войти в жито, потрогать шершавые колосья, ощутить неясное томление в груди, неизменно приходящее к земледельцу в пору налива хлебов. Только бы успеть выехать за околицу, только бы никто не повстречался на улице. Иначе обступят будние дела и хлопоты, и тогда воскресенье не отличишь от понедельника.

Постепенно смолкают подойники, еще минута-две — и хозяйки начнут выгонять со двора коров. По улице за околицу потянется стадо.

У третьей хаты за кладбищем показалась живая душа. Старый Деркач вышел со двора открыть оконные ставни. Двигается сонно, как в замедленном кино.

Председатель приподнял полотняный картуз в знак приветствия, хотел было проехать мимо, но вспомнил вчерашнее происшествие, остановился.

— Дядьку Деркач!

— Ась, Григорий Иванович.

— Извиняйте, что я вам спозаранку слова недобрые скажу, да только…

— Чем же я прогневил вас, Григорию Ивановичу?

— Да не вы, дядьку. Сынок ваш, Афонька, дома?

— Дома, идол.

— Вчера он на сторону белых встал, помогал им против Василь Иваныча Чапая… Сами, дядьку, знаете, что…

Деркач, разводя руки, резко опускал их, хлопая себя по бокам.

— Ах нечистый, ах окаянный. То-то поделом ему синяков понаставили хлопцы. Я ж ему досыплю, я ж ему!..

Деркач бросился в хату, и вскоре до слуха председателя донеслись вопли. Когда Григорий Иванович появился в дверях светелки, он увидел лежавшего на полатях с завязанным глазом Рыжего. Отец подпрыгивал возле него со скалкой в руках, то и дело приговаривая:

— Ори, идол! Громче, громче, ори! Вот тебе! Вот тебе! Ори, чтоб все село слышало! Я те покажу, как против Чапая выступать! Вот тебе!

И Рыжий орал изо всей мочи, натягивая на себя рядно.

Председатель, не удержавшись, расхохотался. Застигнутый врасплох, Деркач решил, как видно, поправить дело, опустил скалку так, что Рыжий взвился от боли.

— Убивают! — завопил он что было сил и тотчас замолчал. Смутил председательский смех.

— Да-а, — наконец-то выговорил Григорий Иванович, — вот это кино!

— Скажи, идол, спасибо председателю, спасителю твоему. Не будь он на пороге, убил бы окаянного. — При этих словах Деркач топал ногами и свирепо размахивал скалкой. Афонька сопел в углу.

— Я все же хотел пока словесно предупредить вас, дядько Деркач, — не сходя с порога, сказал председатель. — Замашки Афонькины имеют вредный душок. Разворотил копны, поднял руку на красных… От кого, спрашивается, воспитание это происходит? Если что такое повторится, притянем к ответу. Гляди у меня, Афоня. Не сносить тебе головы. Прощевайте.