Газик у него всегда в аккурате. Чистый, нарядный, как и сам Митька. Кто не знает, поглядит и ни за что не скажет, что он шофер. Он и на карточке, которая стоит у Антона на столе, снялся такой. На этой карточке снят колхозный газик. Полон кузов мужиков, в уголке Антонова сестренка в маечке пристроилась, а внизу у кабины Митька и председатель стоят рядом, как самые главные и ответственные за все люди. Антон не знал, когда они фотографировались, не то он непременно бы стал рядом с Митькой и отцом. Но эта карточка вышла без него. Уж как Антон ни старался, чтоб все интересное обязательно только при нем свершалось, нет, не поспевал!
Митька помыл руки, заглянул в зеркальце, торчащее из кабины, подмигнул себе — был, видно, всем доволен.
Яшка попросил мать, чтоб не провожала. Зачем идти ей, на людях слезы расходовать?
Пока ехали по селу, всех собак поставили на ноги. Ребята знали всю слободскую псарню поименно. А Митька поглядел на ребят и сказал, когда они уже за село выехали:
— Я грю, чем село в первую очередь от города отличается? Тем, что городские собаки за машинами не бегают и не лают на них — привыкли.
Яшка сидел задумавшись. Его полные губы были плотно сжаты. На подбородке обозначилась ямочка. Его, по мнению Антона, ничем не удивишь. Он не только на автомобиле, но и на поезде, и на пароходе, и на чем только ни ездил. Он сам в Киргизию ездит.
Антон — другое дело. Он дальше районного центра Петропавловки не был, да и то повезло только потому, что заболел скарлатиной, и мать со слезами оставила его там в больнице ровно на три недели. Петропавловка — тоже село, но школа там двухэтажная. Кроме того, по утрам, в открытое больничное окно там слышны далекие паровозные гудки, которые долетают с попутным ветром со станции.
Проехали кладбище, поросшее барбарисом, проехали школу. Слева показался подгорелый ветряк. Глядеть на него — одна печаль. Антон отвернулся.
С обеих сторон к грейдеру подступают и тянутся к машине клены. Вот большой мост через Самару.
Яшка улыбнулся. Вспомнилось ему, как ходил он здесь по перилам. С одной стороны у него мост, а с другой — далеко внизу — окованные угловым железом ледорезы. Кроме Яшки по этим перилам никто не решался бегать. Антон пробовал. Кружится голова и тянет в пропасть.
За рекой начинается другое село, другой мир. Одно название чего стоит — Александрополь. Такого названия больше нет нигде. Если Митька повернет направо, они поедут по той самой улице, на которой пять лет назад жил с отцом и матерью Антон.
Из-за кустов бузины смотрит на Антона знакомая хата. В эти окна он целыми днями, сидя под замком, глядел на улицу. Старший брат ходил в школу, мать и отец работали. Особенно было страшно зимой. В трубе гнусавил ветер, а во двор забегала огромная собака — вылитый волк.
Вот здесь, на перекрестке, как-то зимой пятилетнего Антона свалил ветер, когда он один шел к отцу в кузню. Снег быстро укутал его, Антон начал согреваться, становилось тепло и совсем не страшно. Потом кто-то подобрал его и отнес к отцу. Антон сидел на бревнышке у горна и следил глазами за искорками, улетавшими к черному потолку.
Весело катилась машина, мелькали мимо веселые люди, белые хаты, и все это навевало забавные детские воспоминания.
Село Александрополь красивое. Его здесь многие дачей почему-то называют. На улицах тополя, клены да акация. Хаты в палисадниках и все сады, сады. Вокруг села посадки, по-над Самарой в лугах зеленые гаи. А в тех гаях — соловьи, такие горластые, что спать не дают, хоть жалуйся на них.
Дорога за селом пролегала через гряду курганов. Машина то взмывала вверх, то неожиданно опускалась. Митька улыбался, посматривал в круглое зеркальце и тормошил свободной рукой вихор. Пытался склонить его то в одну, то в другую сторону. Ничего не добившись, оставил вихор в покое и был, как видно, всему несказанно рад.
Антон и Яшка молчаливо разделяли Митькину радость. Плохо ли, в хорошую погоду катить в кабине автомобиля по гладкой пустынной дороге.
Машина нырнула в тенистую улицу придорожного села, вынырнула на другом конце. А дальше, как прежде, — дорога и дорога.
Все чаще Митька поглядывал на ребят, то подморгнет им, то спросит: «Ну как?».
— А ты что молчишь, Яша? Жаль с Украиной расставаться? Не уезжай — всего и дела.
— Надо, дядь Мить. Отец соскучился. Там в Киргизии тоже хорошо. А отсюда уезжать — мало радости. Мне особо нравится: идешь по лугу, по саду, днем ли ночью, устал — ложись и отдыхай, а хочешь — спи до утра, никакая тварь тебя не укусит. А там, в Киргизии, нет: или змея, или скорпион, вроде тарантула, что-нибудь да вывернется.
— Это верно, — согласился Митька.
За ивановским мостом началась изгородь лубяного завода, за которой в длинных скирдах лежала почерневшая от вымочки конопля. Справа, у реки, дымила труба водокачки, дальше, по другую сторону дороги разметнулся ипподром. А там уж и Петропавловка — районная столица, большое богатое село. До станции отсюда семь километров. Ее еще не видно, а уж гудки заполнили собой все вокруг. Слушаешь эту перекличку, и новое настроение просится в душу. Мерещатся дальние дороги и дальние города. Незнакомые люди смотрят на тебя и думают: куда, откуда, зачем? А ты себе едешь и радуешься той неведомой силе, которая несет тебя на руках, как младенца.
Еще не увидев паровоза, Антон представил себе машиниста в форменной фуражке, точь-в-точь как у Кривоноса, портрет которого часто печатали в газете.
На станции было жарко. Хотелось пить. Митька с Яшкой побежали купить билет. Антону выпало быть сторожем. Черные паровозы шипели, чихали и отдувались. Казалось, они были чем-то недовольны, сильно простужены и страдали одышкой. А черны-то, черны… На картинках их раскрашивали в синие и зеленые цвета. Белолицые машинисты на картинках улыбались, а тот, который выглядывал из паровозной будки, был чернее паровоза. Прищуренные глаза, открытый без улыбки рот и белая кипень зубов. Темная прядка волос прилипла к потному лбу. Антон не удивился бы, если бы изо рта машиниста тоже ударила струя синеватого пара.
Паровоз поили водой. Прятался и снова выглядывал в окошко машинист.
Прибежавший Митька был разгоряченный, весело ворчал.
— Такая, брат, толчея! Куда, грю, люди только не едут. Ну, ты тут карауль, а я живо… Скоро поезд придет.
И снова убежал на перрон.
Солнце забиралось все выше, становилось душно. Хотелось пить. Один единственный глоток, и стало бы хорошо. Кабина так раскалилась, а сидеть в ней неизвестно как долго. Есть же, думалось Антону, на свете реки, есть колодцы и родники у подножия гор. Припасть бы и пить, пока не закружится от усталости голова и в зубы не зайдет холодная резь.
Прибежал Яшка, ткнул Антону под нос билет и очень удивился тому, что друг его ни на что не реагирует.
— Ты чего осовел? Жарко?
— Ы-гы, — согласился Антон.
— Гляди, чего тебе принес. — Яшка держал в руке маленький бумажный стаканчик с мороженым. Лизнул и протянул Антону: — Ешь!
Антон отрицательно покачал головой.
— А ты как же? Не хочешь?
— Хочу, конечно. Тебе купил, на память! — И залился громким и счастливым смехом.
Антону тоже стало весело. Он взял мороженое. Ели из одного стаканчика, шутили, позабыв о том, что их ждет разлука.
Подходил пассажирский поезд. На станции все засуетилось, пришло в движение. Яшка схватил фанерный сундучок, крикнул в самое ухо Антону:
— Пока! До побачення! — И побежал.
Митька нес чемодан и махал свободной рукой Антону. Идем, мол, — приехала! Рядом с ним, опираясь слегка на Митькино плечо, шла жена. На голове у нее — косынка, на лбу — подстриженная челка, в руках — сумочка. Двигалась осторожно, как будто земля под ней расплавлена и она боялась обжечь ступни.
— Ты как тут? Яшка грит, что ты от жары свихнулся.
Митькину жену звали Наташей, а сам Митька называл ее Натулей.
Антон сразу понял, что она городская. Слезы Натуля вытирала не рукавом, а доставала платочек, смахивала в него слезинки и, завернув их, прятала в сумочку. Когда тронулись в путь, Натуля то и дело просила мужа:
