Она ежилась, ей было неудобно, ей не нравилась ни койка, ни подушка, ни плед, ни светодиодная панель на стене. Она не умела ее настраивать, она представить не могла, как это — управлять кораблем, она думала, что попала в нутро какого-то зверя, и обшивка — изнанка его плоти.

Она вышла и побрела — куда-то, понятия не имея, где выход.

Он стоял, тяжело опираясь на закрытый шлюз.

— Это дверь? — спросила она. — Тут… выходят?

Он кивнул. Невозмутимо — и молча.

— Выпусти, — потребовала она. — Выпусти… домой.

Он качнул головой. Скривился и потрогал бинты, покрасневшие над левым ухом. Сильно ударили, под мокрыми черными волосами наверняка останется…

— Выпусти, — повторила она. — Выпусти. Мне надо…

Он покачнулся. Опустился на корточки, потянулся к ней — совсем не так, совсем иначе, совсем — по-особенному. И было в нем что-то… такое, что вынудило ее шагнуть, что вынудило — слегка податься навстречу, уткнуться носом в зеленый воротник и два ледяных полумесяца.

Они тут же потеплели от ее дыхания.

Две ладони сомкнулись чуть ниже ее лопаток, две ладони замерли, две холодные ладони. Он обнимал ее, как обнимал бы ее отец, как обнимал бы — самого дорогого человека во Вселенной. И был очень близко, так, что запах его одеколона — и свежей листвы, и дождя, и крови, пропитавшей одежду маленькой девочки — смешались, образуя нечто сумасшедшее.

— Тебя убьют, — невероятно тихо произнес он. — Ты это знаешь?

Она всхлипнула:

— Да.

— И хочешь вернуться?

Ей было невыносимо. Ей было — абсолютно невыносимо; слезы потекли — словно сами собой, потому что раньше она не давала себе шанса плакать, не давала себе шанса позориться. Она считала, слезы — позор, постыдная слабость, новая причина, по которой она — животное, рожденное, чтобы умереть над белыми желобками в алтаре…

— Я могу помочь, — произнес мужчина. — Я могу помочь. Я могу забрать тебя отсюда. Увезти далеко-далеко, дальше, чем находятся привычные тебе звезды. И там ты выживешь, там ты обязательно выживешь, и не будет никакого алтаря, никаких ножей, и хижин в лесу — не будет, понимаешь?

— А ты, — выдохнула она, — ты — будешь?..

Солнце выползало из-под линии горизонта. Обжигало высотки своим белым огнем, и при мысли об огне девушку передернуло.

Буря уступила город ему — на пару часов, а потом налетела снова, завыла за окнами, безутешно и горько, словно тоже кого-то потеряла. Снег, неспешно покидая тучи, складывался в узоры. И вился по стеклу мороз, и вился, и создавал картины из колючих иголок инея, и был доволен, поскольку жители EL-960, давно переставшие за ним наблюдать, спали — но девушка с двумя полумесяцами на воротнике следила неотрывно.

Мертвый капитан Хвет сжимал в кулаке пригоршню серого пепла. Эксперты ее отобрали, пытаясь определить — не была ли она чем-то важным, а потом разочарованно отмахнулись — а, всего лишь какая-то личная фотография, причем восстановить ее исходник уже не выйдет…

Полумесяцы на воротнике Лойд были красноватыми. С копотью на зазубренных лезвиях.

Умеют ли плакать — животные? Умеют ли они — помнить, вплоть до каждой мелочи, до каждой любимой черты? Умеют ли они — воображать, что все — ошибка, что все — деталь какой-то глупой игры, и вот сейчас Талер невозмутимо заглянет в полутемный зал, криво улыбнется и уточнит: «тебе не скучно одной?»

Скучно ей не было. У нее на коленях лежал старый полицейский планшет, выданный капитаном Хветом около семи лет назад. А на планшете был пятизначный код, марка изготовителя и наклейка, сделанная в салоне на заказ. Наклейка с надписью «Come home».

У нее было мало фотографий. У нее, в отличие от неугомонного Джека и тихого, но настойчивого Эдэйна — преступно мало. Так, будто она не дорожила временем, проведенным на «Asphodelus-е» — но, по сути, просто любила видеть его по-настоящему, а не сквозь рамки белого объектива.

Горячая вода. Кошмарно — горячая; не останется ли ожога на ее теле, не останется ли — ожога? Талер не любил, когда она приходила из порта с какой-нибудь случайной царапиной, будь это признак ненависти бродячего кота или признак падения бутылки лимонада с верхней полки стеллажа в супермаркете. И не то, чтобы она была неуклюжей — но не волновалась о таких пустяках, а Талер в подобных ситуациях беспокоился о ней куда больше, чем о себе, даже если носил на ребрах или руках тугие фиксаторы, и говорил, что сломанные кости не болят, не умеют, разучились болеть, пока над ними проступали зловещие темные синяки.

Работа полицейского, как правило, опасна. Проще — и, наверное, веселее — быть шерифом на тихой планете вроде той, где шумело море, падали с неба капли, а местные жители продавали колу с мороженым — и не верили, что Лойд и ее Талеру такое можно. Проще — и, наверное, веселее — не копаться в сети интриг, не выискивать убийцу, не целиться в лоб кому-то, кто предал империю, кто сорил деньгами направо и налево, отбирая жизнь у менее богатых людей. Проще — и, наверное, веселее — не носиться по космосу, не озадачивать Эдэйна трассой в астероидное кольцо, не использовать бортовые пушки… не убивать. Потому что кровь — она сохнет, она становится чуть шероховатой красной корочкой, воняет железом — и цепляется, и ложится горой на плечи убившего, и ухмыляется его совести, и бормочет: ты оборвал чью-то жизнь. Ты оборвал, а этот человек, погибший по твоему желанию, или по вине, или по твоей прихоти — он был бы счастлив, был бы свободен еще пару десятков лет, и кто знает — может, он исправился бы сам, до него бы и так дошло, какой он ублюдок…

Но ты — полицейский. Бери пистолет, не бойся — бери, за тобой — закон, и слово императора, и в новостях ты будешь героем, защитником родины, бесстрашным и верным своему делу…

Ей не нравилось подолгу валяться в ванной, потому что надо было снимать протезы. Протезы, подаренные капитаном Хветом, протезы, как еще одно ценное воспоминание. Он учил ее ходить, придерживая за локти — учил ее ходить заново, а стоило ей хоть чем-нибудь выдать свою боль, как он подхватывал ее на руки и садился на диван, или скамейку, или на траву. И она слышала, как бешено колотится его сердце, она слышала, как его сердце, уставшее от переживаний, то сбивается, то снова начинает попадать в свой особенный, свой привычный, заученный до жалкой доли секунды ритм.

Она слышала.

И предположить не могла, что такое сердце когда-нибудь остановится.

Мокрыми пальцами было тяжело соотнести потрепанные шестеренки на бедрах. По-хорошему ей бы не следовало носить протезы дольше двух лет, по-хорошему — ей бы следовало их менять. И ей, наверное, вполне хватило бы денег — своих и оставленных капитаном «Asphodelus-а», — но именно эти протезы однажды выбирал он, именно эти протезы вернули ей и ходьбу, и прыжки, и бег, именно эти протезы вернули ей шанс идти рядом с Талером — идти, а не катиться в инвалидной коляске, не терпеть, что он ухаживает за ней, плюнув на себя, на команду и на свой корабль. Именно эти, и она не отдала бы их ни за что.

Мокрые волосы так уютно сушить полотенцем, сидя в тепле и зная, что за окнами бушует метель. Мокрые волосы так уютно прятать под одеялом, или пледом, или под капюшоном кофты, но…

Она поежилась.

Были вещи куда страшнее холода. Куда страшнее метели.

Были вещи…

Сектор Maltra-8 кишел кораблями, с виду целыми — но погибшими, лишенными команды, изъеденными космосом, как червем. Здесь кипела война, очень давно — кипела, и продавленные стекла иллюминаторов казались клыками голодного чудовища, забывшего, что на свете есть еще люди, есть живые, подвижные, беспощадные люди…

«Asphodelus» тащился так медленно, будто прикидывал — не остаться ли. На карте тревожно полыхали красные точки — опасные зоны, где обшивка, двигатели, приборы или те же сверхпрочные земные стекла могли повредиться, неуклюже зацепив краешек борта какого-нибудь «Mastiff-а».

Талер стоял у синеватого, подернутого битыми пикселями экрана. И наблюдал, как мертвые корабли постепенно уходят назад, минуют более современного собрата, укоризненно косятся ему вслед едва-едва зрячими глазами датчиков.