— Никто меня не разыскивает, — ледяным тоном возразила девочка. — Я выходила за ворота и раньше, но не встречала ни единого человека. Мы одни на землях Вайтера, господин Тальвед, и на землях Лойда — тоже одни.
Он скривился, словно Такхи заставила его съесть кусок сырого мяса, но покладисто кивнул:
— Как вам будет угодно, госпожа. И все-таки позвольте проводить вас до пирсов. На всякий случай, ведь не все довольны, что именно ваша семья удостоилась ритуала.
Господин Тальвед мягко подтолкнул девочку и пошел следом, сжимая рукоять меча. В последнее время старейшины приказали не выходить на улицы без оружия — мол, соседняя империя собирается атаковать племя Тэй, — и не зажигать фонари после заката, чтобы никто не обнаружил Вайтер-Лойд в темноте. Тальвед был верным слугой закона, а потому до пирсов Такхи добиралась в напряжении — она боялась рано поседевшего, с виду не опасного, но вечно настороженного солдата.
— Моя госпожа! — закованная в кольчугу девушка метнулась навстречу Такхи, упала перед ней на колени, и соленые слезы потекли по ее щекам. — Я так беспокоилась! Вы в порядке? Целы? Вас не обижали?
Девочка попятилась:
— Нет. Отойди от меня, пожалуйста.
Девушка исполнила ее просьбу с таким рвением, будто сопровождаемый господином Тальведом ребенок был по меньшей мере святым.
— Церемония состоится, — ровным, хоть и несколько охрипшим, голосом донес до своих сородичей господин Соз. Его белоснежная мантия выглядела так нелепо, что любой другой посмеялся бы, но испуганная Такхи сжалась и поскорее переступила деревянный бортик парома. — Госпожа вернулась, и церемония состоится. Давайте же будем ей благодарны — и поклонимся, и докажем, что высоко и трепетно ценим госпожу…
Девушка в кольчуге не просто поклонилась — согнулась, будто ее ударили в солнечное сплетение. Все прочие — пожилая супружеская пара, за ней — господин Тальвед и четверо парней-Гончих, — последовали ее примеру, и у Такхи пересохло во рту.
Она была слишком юной, чтобы понять, зачем надо кому-либо кланяться. И слишком неопытной, чтобы разобраться, какую такую церемонию проводят храмовники после десятого дня рождения «чистых» детей.
Паром тронулся, и волны океана, ненасытные, голодные, голубые, понесли его к туманному острову, проступающему вдали.
Пушистые хлопья снега падали на его подставленные ладони — он улыбался, весело и бестолково, чуть криво — левый уголок тонких губ неудержимо сползал вниз. Его мать — высокая, стройная женщина, закованная в корсет, как в латный доспех, улыбнулась тоже:
— Слепим снеговика?
И слепили — огромного, белого; нарядили в старый отцовский плащ, раздобыли морковку и пригоршню угля. Находчивая девушка из прислуги вручила творению господ потрепанную метлу, и теперь снеговик будто охранял внутренний двор особняка от излишне самоуверенных гостей, хищным черным оскалом предупреждая, что пощады ни будет ни сирому, ни убогому — а тем более тому, кто явится из штаба Движения.
— Я люблю тебя, мама, — смеялся мальчик, обнимая хрупкими руками ее продрогшие плечи. Голубые глаза — такие же, как у него самого, — смотрели нежно и ласково; она будто прикасалась к нему, при этом не шевелясь, и он верил: мама ни за что не уйдет. Никогда. Она выберет его, своего ребенка, но никак не Сопротивление, хоть и провела в его рядах вот уже восемнадцать лет.
Наследник семьи Хвет родился поздно — родители слишком долго и слишком наивно верили, что дети им без надобности. Госпожа боялась, что они пострадают по вине Сопротивления, хотя сама страдать за него привыкла. Господин боялся, что они испортят его отношения с молодой женой, да и после четырех младших братьев он меньше всего на свете желал снова нянчить малыша.
Он и предположить не мог, что будет так счастлив, услышав от лекаря заветное слово «мальчик». Любой мужчина предпочитает сына дочери, и господин Хвет, разумеется, не был исключением. Однако, глядя на измотанную, бледную, с покрасневшими, опухшими веками супругу, мечтавшую, что родится девочка, он почему-то проглотил имя, заранее приготовленное — ведь так почетно окрестить первенца именем своего отца, — и предложил ей выбрать, какого сочетания звуков достоин беспомощный ребенок, закутанный в синее покрывало.
— Талер, — прошептала она, и по ее щеке вниз проложила блестящую дорогу слезинка. — Талер Хвет. Если ты не…
— А что, мне нравится, — перебил мужчина, поглядев на мальчика с таким забавным выражением лица, что страшная тяжесть, с тупой болью тянувшая сердце его жены, растаяла.
Теперь наследнику семьи Хвет было тринадцать. Смышленый, жизнерадостный, он пока не допускался к общему сбору Сопротивления, но догадывался, о чем толкуют родители и какая осторожная политическая игра берет свое начало в зале, скупо освещенном тремя-четырьмя огоньками восковых свеч.
— Это опасно, мама, — говорил он порой. — Я понимаю, что истреблять иные расы — несправедливо, жестоко и вообще низко, но зачем вы с папой подвергаете опасности себя? Вы все равно не спасете ни племя Тэй, ни разумных драконов, никого. Только…
Он собирался сказать «погибнете», но проглотил это предательское слово с той же покорностью, с какой отец Талера проглотил его первое высокородное имя.
— Мы все одинаково достойны жизни, —просто ответила госпожа Хвет. — И все одинаково достойны смерти. Ты слишком молод, чтобы осознать весь ужас происходящего. Представь: однажды у тебя отберут нас, и ты останешься один — из-за того, что кто-то обозвал нашу кровь не такой чистой, как у других. Из-за того, что у нас не такая форма ушей, не такой прикус, не такие традиции. Из-за того, что мы не зависим от мнения большинства. Представляешь?
— Нет, — пожал плечами Талер.
Она вздохнула и повторила:
— Ты слишком молод.
Через пару дней всем троим предстояло поехать в Нельфу, столицу империи Малерта. Там, в переплетении узких окраинных переулков, супружескую пару Хвет ожидали очередные переговоры с теми, кто платил Сопротивлению за все его дела, честные и не очень. Талер не раз и не два советовал, прикрываясь шуточным тоном, что честные дела давно пора прекратить; имперцам не любопытна идея даровать пощаду кому-либо, они жаждут проливать реки крови, смешивая с ними голубую океанскую воду. Отец привычно отмахнулся, мать проворчала свое заученное «слишком молод» — и сообщила, что с такими-то взглядами Талеру придется провести вечер в таверне или гостинице, пока родители будут заняты.
— Я уже не маленький, — сердито бормотал он. — И никакие таверны меня больше не пугают. Подумаешь, куча всяких идиотов, зато хозяин продаст мне пива, если я дам ему пару золотых монет…
— Тебе тринадцать, — сурово попенял господин Хвет.
— Мои ровесники-простолюдины в свои тринадцать работают мастеровыми, — спокойно парировал юноша. — И пьют вовсе не пиво, а кое-что покрепче и повкуснее.
— Если ты о самогоне, то я вынужден тебя разочаровать. Он не вкусный, — флегматично пожаловался ему отец. — Я был бы рад, если бы ты попробовал его не в таверне, среди чужаков, а дома, чтобы я видел итоговый результат. Клянусь, тебя разнесет, как дрожжевое тесто по миске, о которой забыл наш дорогой господин повар.
Помощник господина повара, невысокий парень в колпаке и с половником, сдержанно хохотнул. Господин Хвет не требовал от прислуги ничего, кроме своевременных трапез, чистоты и прилежности; император на его месте выгнал или перевешал бы добрую половину тех, кто работал в особняке. И повар, и его помощник, и прочие нанятые мужчиной люди прекрасно об этом знали — а потому ценили его гораздо выше, чем обычно прислуга ценит своего хозяина.
— А вот и не разнесет, — как-то неуверенно произнес Талер. — Я сильный.
— Спорим? — приподнял брови господин Хвет.
Юноша был готов согласиться, но его мать решительно встала и скупым жестом пресекла все дальнейшие разговоры.
Из хижины госпожа Стифа вышла побледневшей, словно старуха устроила ей допрос. Поправила меховой воротник — зимнее пальто, вероятно, подарил кто-то из ее клиентов, — и пробормотала:
