— Госпожа Доль обещает, что все будет хорошо.

— Вы ужасно доверчивы, — хрипло пошутил ее высокий спутник.

Ему явно было неуютно у запертой деревянной створки, на холоде, вдали от обитаемых улиц; посиневшие от холода пальцы новый знакомый госпожи Стифы сжимал на ремешке сумки, а кончик носа и подбородок обмотал шарфом.

— Я… бесконечно вам благодарна, — обратилась к нему женщина. — Если бы не вы, мой сын бы уже умер.

Он помолчал, словно бы оценивая эти слова. Бросил, не глядя на Стифу:

— Я рад, что сумел хоть кому-нибудь пригодиться.

— Ну что вы такое говорите, — женщина слегка замешкалась, и ее собеседник горько, совсем по-человечески усмехнулся, хотя в его зеленых радужных оболочках Стифе на мгновение померещилось вкрадчивое звериное выражение — так наблюдает за своими жертвами голодная гарпия, так следят за своими игрушками-людьми высшие демоны. Преодолев себя, она добавила: — Знаете, как я испугалась, когда выбежала на пустую площадь, и попросить о помощи было не у кого? Если бы не вы, я бы сошла с ума от страха, а мой малыш…

Стифа пошатнулась и как-то болезненно, немного испуганно закрыла побелевшими ладонями низ живота. Колени у нее подогнулись, и она рухнула бы в снег, но высокий зеленоглазый человек поймал ее за локти и удержал.

— Что случилось? Вам дурно?

Женщина шевельнула пересохшими губами, но не сумела выдавить из себя ни звука. Высокий человек нахмурился, наклонился к ее светлым волосам и прошептал, не смея повысить голос:

— Это… она? Что за плату она взяла?

Госпожа Стифа дернулась, словно бы от удара, и на ее ресницах заблестели тщетно скрываемые слезы. Да, она была согласна отдать старухе что угодно, лишь бы та спасла ее сына. Согласна, и все-таки — не готова.

— Мою дочь, — едва слышно сказала она. — Еще не рожденную мою дочь…

Повисла тишина — глубокая, звенящая, как после полуночного удара колокола. Высокий человек на секунду закрыл свои зеленые измученные глаза, а Стифа присела на край лавочки, занесенной ледяным покрывалом снега — та стояла под закрытыми ставнями, чтобы в теплые или чересчур одинокие дни старуха могла любоваться далеким силуэтом города.

— Это справедливая, — подала голос работница таверны, — цена.

Высокий человек отвернулся:

— Справедливости нет на этой земле.

Больше они и словом не обмолвились, пока не распахнулась деревянная дверь, и старуха не показалась на пороге. Мальчика она прижимала к себе, словно он был ее, а не госпожи Стифы, ребенком — тот безмятежно спал, размеренно и ровно дыша, и его нисколько не потревожил ни морозный ветер, чуть-чуть соленый и какой-то терпкий, ни сдавленный выкрик матери.

— В ходе работы я была вынуждена забрать кое-что еще, — криво усмехнулась колдунья, — но, поверьте, такие мелочи вашему сыну все равно не понадобятся. Главное, что он жив.

— Да, — бестолково подтвердила госпожа Стифа. — Да… спасибо вам, спасибо огромное…

Старуха покладисто отдала ей мальчика, провела скрюченным пальцем по его светлым — таким же, как у женщины, — волосам и добавила:

— Хороший малыш. Да, старенькая Доль видит: потрясающе талантливый. Много чего добьется, и, когда вырастет, не будет сидеть у красивой девочки на шее. Да, — повторила она, — Боги свидетели — этому ребенку повезло родиться под такими же звездами, как и…

Она запнулась, будто кто-то извне запретил ей называть имя подобного своего клиента, и, шаркая, пропала в полумраке хижины. Створка сама собой заскрипела, отсекая старуху от мира живых людей — и все же напоследок высокий спутник госпожи Стифы успел заметить алые пятна у стола и кресла, кусок вырезанной кожи и что-то коричневато-красное, небрежно отброшенное прочь.

Прошли годы.

Мальчик выздоравливал медленно и тяжело. Много спал, постоянно кутался в теплые шерстяные одеяла, обожал малиновый чай и практически не выходил из дома. Госпожа Стифа снимала набор комнат неподалеку от своей таверны, чтобы в случае чего явиться на зов хозяина не только быстро, но и при полном параде. Чистый передник, скромное платье с маленьким вырезом, сквозь который проглядывала разве что стальная цепочка с крупными широкими звеньями, подаренная отцом ребенка в те короткие пару недель, когда он был еще приятен симпатичной улыбчивой женщине. Она таскала по таверне то подносы с неуклюжими пивными кружками, то целые противни с жареными кролями — для особо шумных и богатых компаний. Она приходила домой поздно, ближе к рассвету, желая обеспечить сыну счастливое, полноценное детство — но за месяц слышала от него в лучшем случае три-четыре слова, да и те он произносил с такой неохотой, будто в движениях языка прятался непосильный малышу труд.

— Ну же, Сколот, — умоляла Стифа, сидя на коленях у кровати, где он, уже семилетний и невероятно серьезный, читал книгу — сборник сказочных историй, где все вне зависимости от обстоятельств кончается хорошо. — Поговори со мной. Расскажи, как дела у твоих друзей. Расскажи мне хоть что-нибудь…

Он смотрел на нее с таким равнодушием, будто она была сделана из камня, и снова переводил мутноватый серый взгляд на желтые страницы.

Промаявшись еще пару дней, Стифа обратилась к городскому лекарю.

Пожилой мужчина вызвал у Сколота больше интереса, чем родная мать. Странные приспособления, вроде железных палочек, чтобы размыкать чьи-то стиснутые челюсти, он даже потрогал, но под конец всем его невероятно серьезным вниманием завладела рогатка, походя отобранная у кого-то из уличной ребятни. С уличной ребятней мальчик, разумеется, раз или два играл, хотя глупое детское подражание взрослым скоро вызвало у него глухое разочарование, и он плюнул на этих своих так называемых «друзей».

— Привет, — дружелюбно поздоровался лекарь. — Как тебя зовут?

Сколот указал на рогатку:

— Можно?

— Бери.

Стифа замерла у выхода, опасаясь, что в ее присутствии мальчик не захочет говорить с лекарем. Его тихое «можно?» задело работницу таверны сильнее, чем задели бы стальные крючья, такие любимые среди палачей.

— Как тебя зовут? — повторил попытку городской лекарь.

Покрутив загадочную, но ужасно любопытную штуку и так, и эдак, ребенок неуверенно отозвался:

— Мама называет меня Сколотом. Вы… — он закашлялся, будто слова раздирали на части его гортань, — не будете возражать, если я куплю у вас… эту вещь?

Стифа моргнула. Определенно, в жизни ее ребенка эта речь была самой длинной — и удивительно вежливой для того, кому едва исполнилось семь.

— Рогатку? — спокойно уточнил гость.

— Рогатку, — помедлив, кивнул ему Сколот. — У меня есть серебряные монеты. Сколько она стоит?

— Она стоит маленькой беседы, — лекарь улыбнулся, — и маленького послушания с твоей стороны. Во-первых, мне надо, чтобы ты снял рубашку. Твоя мама упоминала, что шрам иногда кровоточит…

Зашелестела тонкая дорогая ткань. Нанятый госпожой Стифой человек присвистнул — грудную клетку мальчика пересекал не шрам вовсе, а рана, глубокая рана. Подцепи ногтями ровные края — и она разойдется, обнажая молочно-розовые ребра, а за ними — легкие.

— Не болит? — с напускной невозмутимостью осведомился лекарь. — Не щиплет?

— Нет, — негромко ответил Сколот. — Но бывает, что там, под ней… словно бы колет…

Мужчина осторожно взял его за руку, посчитал короткие толчки, запертые в синем переплетении вен. Сдвинул брови, не понимая.

— А что во-вторых? — тем временем озадачил его ребенок.

— Во-вторых, мне бы очень хотелось выяснить, чем тебе так не нравится твоя мама.

В горле Стифы образовался горький колючий ком — того и гляди, вырвется наружу слезами. Что, если это правда, что, если малыш, выкупленный у смерти ценой жизни дочери, так и не получившей тела, действительно ее презирает?

Сколот помедлил.

— Почему вы так решили?

— Потому что ты ее игнорируешь.

Стифа все-таки заплакала — беззвучно, тоскливо, не в силах совладать со своими страхами.

— Она задает странные вопросы, — пожаловался мальчик. — Эти вопросы мне и правда не нравятся. Но маму, — его равнодушный тон не имел даже намека на живые чувства, — я искренне уважаю. Она много работает, чтобы меня прокормить, а в нынешние времена это сложно.