Лекарь напряженно прокашлялся.
— Напомни, пожалуйста, сколько тебе лет?
— Семь, — пожал плечами Сколот.
Получасом позже Стифу ожидало растерянное откровение — специально обученный господин, чьи ладони периодически разбирали человеческие тела на части, а потом складывали обратно в том же порядке и заставляли органы работать, не представлял, чем болен — и болен ли вообще, — ее сын. Ребенок был развит не по годам, сосредоточен на своих мыслях — и холоден, как ледяная глыба.
— А как же мне быть? — беспомощно шептала она. — Вы не представляете, что с ним, а как же быть мне?
Лекарь посмотрел на женщину виновато:
— Простите. Тут я бессилен.
…и госпожу Стифу будто обожгло. Однажды ей уже довелось пережить такое вот глуховатое «тут я бессилен», пережить в устах высокого человека в теплом свитере, и лекарь был не достоин пользоваться его фразой — а тем более выдавать ее за свою. Потому что высокий человек в теплом свитере не переминался перед женщиной с ноги на ногу, не мямлил, что «не представляет, какая беда настигла этого ребенка», не ворчал, что аванс уже взят, и возвращать его Стифе никто не собирается. Он и вовсе не потребовал денег за свои услуги — принес маленького Сколота к хижине колдуньи, убедился, что она способна исцелить его страшную болезнь, и отправился восвояси — куда-то к империи Малерта, и с тех пор Стифа не раз и не два прикидывала, где и чем он живет.
А еще — жалела, что так и не узнала его имени.
— Убирайтесь, — процедила она. — Убирайтесь вон!
Лекаря как ветром сдуло, лишь торопливые шаги заметались по ступеням лестницы, накормив собой голодное эхо. Женщина влетела в комнату Сколота, как влетает ураган в городские ворота, разрывая их на куски — безучастно и неотвратимо, потому что он — бедствие, и ему без разницы, приносит он разрушение или нет.
Она не имела зеленого понятия, чего конкретно хочет — наорать на мальчика или попросить у него прощения за все свои настойчивые фразы, лишенные для него смысла. Она не имела зеленого понятия, какой будет его реакция — и будет ли она реакцией, или мутноватые глаза Сколота снова заскользят по ее чертам мимолетно, словно ребенок не нуждается ни в матери, ни в ее сородичах-людях. Она не имела зеленого понятия — а потому застыла, пораженная, едва заметив, что мальчик задумчиво крутит в пальцах рогатку и кусает нижнюю губу, вне всякой меры заинтригованный.
Впервые она различила в его бледном лице хоть какие-то чувства, и это привело Стифу в такой восторг, что она подхватила Сколота с кровати и закружила по комнате, словно он ровным счетом ничего не весил.
— Я люблю тебя, — радостно смеялась она. — Я люблю!
Прослойка между иными расами и людьми была открыта лишь для нее.
Бесплотные духи, похожие на все, что существует вокруг, и в то же время — обделенные своим обликом, сновали по Вайтер-Лойду с такой грациозностью и мягкостью, будто эта земля с самого начала принадлежала им, а племя Тэй пришло и по глупости возомнило, что может поселиться на голой заснеженной пустоши. Бесплотные духи парили над крышами домов, над широкими улицами, над сараями; бесплотные духи вились, как ленты, в дыму над кирпичными трубами. Бесплотные духи плавали в голубых водах океана — словно бы наравне с рыбами, но рыбы не различали их силуэтов, а потому каждая крохотная тварь, слабо мерцающая, подобно звезде на ткани синих небес, источала благодарность маленькой девочке, одетой в просторное ритуальное платье.
Такхи было неуютно и холодно; она едва ли не с боем отобрала у господина Тальведа свои рукавицы и спрятала в них озябшие ладони. С низкого покрывала туч хлопьями срывался упрямый снег — и таял, потому что океанские волны были ему ненавистны.
— Моя госпожа, — девушка в кольчуге опять поклонилась, и стальные звенья загремели не хуже летней грозы, — будьте добры следовать за мной.
Такхи повиновалась, потому что на острове, как ни крути, не было ни единой вещи, способной отвлечь ее от грядущего ритуала. Одинокий кусочек суши, абы как отрезанный от Карадорра, возвышался над пучиной и всеми силами старался удержать себя на плаву, но волны точили и точили его ледяную плоть, и основная часть острова пропала. Только сердцевина, где изящные стены храма тревожили и смущали девочку, по сей день оказывала сопротивление, и храмовники поминали ее в молитвах — может, Боги будут милостивы, и она не утонет…
Храм на землях Лойда был гораздо больше, чем ритуальные залы на землях Вайтера. Собственно, целую анфиладу комнат тут заменяло единственное, пускай и роскошное, помещение. Сводчатый потолок искрился по утрам, встречая рассвет, и затухал ранним вечером, приветствуя ночь; на закате он походил на угли костра, обреченного умереть. Такхи следила за ним уже трое суток — пока господин Соз проводил странные обряды, призванные обезопасить и оградить от грешного мира священный ритуал, чья суть по-прежнему оставалась для девочки загадкой.
Пока провожатая без умолку болтала, наивно полагая, что Такхи любопытна ее семья, величайшая надежда племени Тэй перебирала в памяти свои сны. После десятого дня рождения она спала все чаще, и ее сны обретали все новый и новый смысл. Если сперва девочке виделись бестрепетные, нежные, красновато-розовые огни тысяч и тысяч лун, то теперь к ним присоединились корабли, построенные из металла. Они летали даже там, где не было воздуха, мимо разных планет, обитаемых и не очень. У них были отважные хозяева, и Такхи чем-то неуловимо нравился высокий голубоглазый капитан, чью фигуру выгодно подчеркивали ремни на поясе и на бедрах — для пистолетов.
Просыпаясь, девочка пыталась разобраться, что такое эти пистолеты, но господин Соз только ухмылялся и говорил:
— Я не знаю. Никто не знает, куда ведет твоя Грань.
— Почему? — недоумевала Такхи.
— Потому что «чистые» дети не поддаются внутренней связи. Я могу уловить мысли Тальведа на расстоянии до пятнадцати выстрелов, а твои не слышу и здесь, хотя ты — вот она, в паре шагов…
Он протянул руку, словно бы желая коснуться ее волос, и натянуто улыбнулся. Он всегда улыбался девочке натянуто — боялся ее и не любил, а в самых дальних уголках души, вероятно, испытывал к ней презрение. Ему-то было известно, как проводится Великая Церемония — в отличие от глупого ребенка. Такхи путалась под ногами, сбивала с ритма, возилась у крыльца, зачем-то гасила свечи и спрашивала, где они «включаются» (значения этого слова господин Соз не понимал), да что там —приносила племени Тэй беспокойство даже во сне. Накануне мужчину разбудил ее отчаянный, полный боли крик: «Стреляй же! Стреляй!», а затем ему добрых полчаса пришлось приводить в себя дрожащую, растерянную девочку, мокрую, как мышь, по вине холодного пота.
Все это пронеслось у Такхи в голове — и погасло, потому что девушка в кольчуге привела ее в спальню.
— Вы должны хорошенько отдохнуть, — попросила она. — Я приду на рассвете, за полтора часа до Великой Церемонии. Принесу чай.
Девочка неожиданно рассмеялась.
Чай. Невыносимо простая и обыденная штука по сравнению с ритуалом, таким возвышенным и важным, что впору молиться ему, а не дутым физиономиям Богов, изображенным на картинах. Она вообразила себе, как девушка в кольчуге, подобно слуге, держит на удобной для Такхи высоте поднос, а та, обжигаясь, в пару глотков опустошает старую глиняную чашку.
— Нет, спасибо, — отказалась она. — Не нужно ничего приносить.
Девушка виновато понурилась и поспешила откланяться.
Такхи осталась одна.
В храмовой спальне было полутемно и сыро; сводчатый потолок пестрел паутиной, на полу зияли дыры и трещины. Раньше тут жили такие же, как и Такхи, «чистые» дети, и о них, похоже, совсем не заботились ни господин Тальвед, ни господин Соз. Если бы девочка попала в такое мрачное место раньше, она бы заставила обоих мужчин как следует все вымыть и, главное, починить, а если бы они возмутились, пошла бы к совету старейшин и уточнила, почему ее, последнюю надежду племени Тэй, вынуждают спать в бардаке и пыли?
