Здесь была жестокая зима. И буря бушевала четвертый день, и дикторы на каналах новостей умоляли не выходить из дома до того, как она закончится или хотя бы немного отойдет…
Лойд медленно, осторожно села.
Талер задумчиво смотрел на нее со старой глянцевой фотографии. Молодой, почти незнакомый Талер — ему пятнадцать, он едва поступил в полицейскую Академию, и взгляд у него еще не такой тяжелый, как потом будет… у капитана «Asphodelus-а».
У нее задрожали губы.
Не плакать. Не плакать, это плохо, некрасиво, недостойно его напарницы. Она должна — обязательно должна — быть сильной. В память о Талере, потому что он — всегда — был.
Цепочка треснула сама собой. Цепочка треснула; нет, упрямо возразил кто-то, бывали такие дни — и Талер опускал руки. Бывали такие дни — ты сидела на самом краешке неудобной койки, ты еще не умела пользоваться протезами, а он боялся — отчаянно боялся — что ты и не научишься.
Бывали такие дни — в лесу, у груды обломков, у груды осколков, у пастей волкоподобных роботов. Бывали такие дни, и он боялся, он рылся в походной аптечке, зная, что тебе не помогут ни чертовы таблетки, ни чертовы анальгетики — ведь болью обжигает не обрубки твоих ног, а лодыжки и колени, потерянные лодыжки и колени…
Они валяются на траве, как деталь от сломанной куклы. Искореженная, бесполезная деталь.
Кто-то другой, будь он капитаном «Asphodelus-а», небрежно посадил бы девушку в инвалидное кресло — и бросил. И она сидела бы у двери, в каком-нибудь полупустом домике, а Совет Генералов качал бы седыми головами и бормотал — нет, мы не можем вас принять, вы ранены, вы будете бесполезны в бою, вы будете слишком заметны и уязвимы… Кто-то другой, будь он капитаном, не испытывал бы никакой вины. Травма при исполнении, с кем не бывает, да и Совет заплатил бы девушке немалую компенсацию — хватило бы, чтобы выжить, пускай и впроголодь.
Но ее капитаном был Талер.
И Талер пошел на все, лишь бы снова поставить ее на ноги.
…по такой паршивой погоде — чем еще заняться, кроме как — спать? Особенно при учете того, что ей снится общее красивое прошлое. Особенно при учете того, что память бережно сохранила все, вплоть до запаха одеколона, сигарет и мороженого, шоколадного мороженого, съеденного у побережья…
Он спит, сказала себе Лойд. Он спит, как и я. Он вовсе не умер. Он жив, и когда я проснусь, я дотронусь кончиками пальцев до его спины, я услышу его дыхание, он будет рядом со мной…
Она просыпалась, но рядом никого не было.
…он сидел на бортике иллюминатора. И следил за щупальцами туманности — раскидистыми, голодными щупальцами, такими бледными и тонкими, будто любое колебание разнесет их в клочья. Он следил, и красноватая сеть газа и пыли отражалась в голубизне его глаз, так похожей на голубизну того моря, или неба — чистого, нормального неба. И красноватая сеть вполне естественно с ней переплеталась, как если бы на самом деле они были двумя частицами единого целого — двумя разделенными частицами, забывшими, как выглядела их общая связь.
— Доброе утро, Лойд, — рассеянно произнес мужчина.
— Угу, — сонно согласилась девушка.
Он покосился на рыжую макушку пилота. Джек вел «Asphodelus» почти азартно, поблизости вращалось, показывая миру изъеденные кратерами бока, узкое кольцо астероидов.
Эдэйн, чья работа была уже сделана, а новой пока не предвиделось, мудро валялся на диване и разгадывал трехмерный кроссворд. Судя по заполненным полям и сосредоточенному прищуру, получалось у него прекрасно.
— Три часа до посадки, — сообщил Джек тоном человека, попавшего на необитаемый остров, куда через сто восемьдесят минут намеревались явиться корабли спасателей. — Три часа, и я куплю себе чипсов.
— У тебя странная система ценностей, — отозвался Эдэйн. — Зачем тебе чипсы, если можно купить, например, банку шоколадной пасты?
— Это у тебя она странная, — обиделся Джек. — А я люблю всякие вредные соленые гадости. Правильно, капитан? Хотите, я с вами поделюсь?
Талер усмехнулся:
— Нет. Мне главное — сигарет купить, а без чипсов… без чипсов я живу, как жил. Не такие уж они вкусные, чтобы я тратил на них половину своей зарплаты.
— Как будто ваши сигареты вкусные, — проворчал пилот. — Они же воняют.
— Рассказать тебе, что еще умеет вонять? — участливо осведомился Талер.
Эдэйн сдержанно хохотнул. Настолько сдержанно, что никто не понял — его смех адресован товарищам — или трехмерному кроссворду.
— Этот еще, — вздохнул Джек. И тут же воодушевился: — Эд, а ты что будешь покупать? Новую клипсу? Или просто систему обновишь?
— Сказал же — банку шоколадной пасты. А лучше две. — Штурман помедлил, вписал какое-то слово и добавил: — А лучше три.
Талер сидел на бортике иллюминатора.
Туманность исчезла, и за его спиной теперь была темнота, лишь едва разбавленная маячками внешних приборов. Если их активировать, то в динамиках примется шипеть, стонать и плеваться космос, разбитый на тысячи и тысячи секторов, прорезанный ниточками трасс и такой равнодушный ко всему, что вращается в его теле…
Планетарная полиция ненавидит космическую. Потому что ограничена, в то время как «Asphodelus» может болтаться по невесомости годами, не выходя на связь. Может раз и навсегда утонуть во мраке, выбрать необитаемый астероид, сменить название, код, искина — и жить, плюнув на чертовы приказы, плюнув на все, постепенно расходуя запас пищи. Если правильно ею запастись, то почему бы и нет, какая разница, будут ли на астероиде магазины, театры и площади, какая разница, будут ли на нем дороги, леса и небо, если по сути небо — это брюхо все того же космоса?
Лойд осеклась. И виновато повела плечами — что ж, мысль, конечно, хорошая, но так нельзя, пока ты называешь себя честным человеком…
Или не себя.
Талер сидел на бортике иллюминатора.
Она во многом похожа на него. Она во многом похожа, ведь он ее воспитывал, он ее вырастил, он передал ей все то, что было ему известно. Он показал ей мир таким, каким видел его сам, а если что-то утаивал, то недолго, выжидая момента, когда она, Лойд, будет готова услышать… и готова понять.
Он показал ей себя. И других людей, чтобы до нее дошло: среди них не бывает одинаковых. Он показал ей, что на один и тот же поступок можно смотреть под разными углами, и если он кажется плохим, если кажется несерьезным, или жестоким, или нелогичным — надо просто его перевернуть. И не верить на слово очевидцу — очевидец размышляет не так, у него на шее своя, своими привычками забитая, голова.
И, разумеется, он был прав.
Он умер.
И нигде не было человека, способного его повторить.
Были такие, кто покупал те же сигареты. Были такие, кто работал в полиции, кто носил звание капитана корабля. Были такие, кто невозмутимо улыбался, кто упрямо сохранял спокойствие, кто срывался — единожды в десять лет, и потом жалел об этом следующие десять. Были такие, кто вполне уверенно подменял своего пилота за штурвалом, были такие, кто любил запивать мороженое колой. Были такие, кто подбирал детей, чьи родители погибли… и отдавал в какие-нибудь приюты, не сомневаясь, что там о них позаботятся гораздо лучше.
Но не было человека, смотревшего на соленую морскую пену с такой же болью, с такой же тоской, как смотрел капитан Хвет. Не было человека, подписавшего документы и подтвердившего, что да, он сам вырастит одичавшего, обозленного ребенка, чьи зубы — страшное — без шуток! — оружие. Не было человека с такими же голубыми глазами, и с такой же раной от виска по скуле вниз, и с такой же кривой улыбкой. Не было никого, кто походил бы на Талера от начала и до конца.
Не было никого, кто сумел бы его заменить.
…она сидела в углу испачканной рубки. Повсюду темнела то болотная грязь, то пятна крови — фанатики дрались отчаянно, фанатики не боялись умереть, фанатики верили, что обязаны отобрать «чистого» ребенка у высокого худого полицейского, пренебрегшего их традициями. Фанатики ворвались на «Asphodelus» и тянули, тянули, тянули к ней свои тощие, свои безжалостные руки, и она видела только общий безумный оскал, ощущала — словно бы кожей — общее безумное внимание. Она, обреченная быть заколотой, забитой, как животное — ради мяса, была для них всем. Была причиной погибнуть — и причиной жить, причиной напасть на Талера Хвета, закрывшего девочку собой и бросившего «Не позволю»…
