— Они его повесили?
— Да. Публично казнили за то, что мой отец не болел, не старел и не спешил умирать. За то, что ему выпало встретиться на Келеноре со мной, а им, беднягам — не выпало.
Юноша поднялся. Покрепче затянул шнуровку рубахи — так, что воротник впился ему в горло.
— Как будто с ними, — скептически добавил он, — как будто с этой заразой, мусором, грязью… двести пятнадцать лет назад я стал бы обмениваться кровью. Нет, приятель. Так не бывает. Я выбрал своего отца — одного из десятков тысяч. Потому что он выдержал мое случайное прикосновение.
Талер поднялся тоже. Покосился на брошенный, покрытый пылью орган, покосился на статую госпожи Элайны. Богиня забавно, хитровато щурилась, будто обещая рассказать что-то интересное, что-то очень важное по ту сторону жизни, у берега небесной реки.
— Что ты будешь делать… теперь? — глухо осведомился мужчина. Не то, чтобы его так уж беспокоила судьба лавы, пламени и дыма — но, опять же, мало ли вариантов…
Юноша обернулся. И немного постоял так — на фоне витражей, сводчатого потолка и лавок, где, наверное, столетиями никто не сидел.
— Я усну, — негромко сообщил он. — И проснусь, только если меня разбудят. Я буду спать, и будут спать мои саламандры. И Река унесет мое тело прочь, куда-нибудь подальше от Карадорра. Здесь меня… больше ничто не удерживает. Мои родители погибли, а их дети…
Он помедлил.
— Ты перспективный, — признал спустя минуту. — Но обреченный.
И за ним закрылась черная скрипучая дверь.
— Идешь, Лойд?
Вот она — его протянутая ладонь. Вот она — его живая ладонь; она тянется к нему, как если бы он был ее последней опорой, последней надеждой, и…
Касание. Пальцы очень теплые, на указательном все еще выступает контур глубокой ссадины. Она почти зажила, но шрам, наверное, останется до конца жизни.
Еще один шрам на его измученном теле.
— А куда? — глупо спрашивает она. И тут же замолкает, потому что какая разница — куда, какая разница — для чего, главное — с ним. Нога в ногу.
Титановые протезы появятся через год. А пока что их нет, и подошвы грязных ботинок оставляют размытые следы на асфальте.
— Мороженого поедим. — Талер улыбается, и улыбка у него широкая, шире, чем обычно. Вероятно, потому, что второй ладонью он закрыл изломанную багровую полосу от виска по скуле вниз, а еще потому, что целых два дня «Asphodelus-у» не надо лететь на BTG-200.
Ну и, конечно, потому, что сероглазая девочка по имени Лойд шагает по длинному тротуару, и капли дождя поблескивают на белых распущенных волосах. Это хороший, теплый дождь, на маленькой планете сплошные тропики, и вода в морях едва ли не обжигает, а рыба взлетает над белой соленой пеной, словно бы желая выпрыгнуть из жара голубой воды. Словно бы надеясь, что сковородки у рыбаков не такие горячие.
Город — местные жители гордо называют восемь улочек и сорок два дома городом, — обрывается белым полем. Белое поле вкрадчиво шелестит, его песчинки порой срываются и катятся вдаль, подстегнутые ветром. Белое поле постепенно уходит в голубизну морей, и волны жадно катятся по его границе — будто мечтают ее сломать, утащить песок внутрь, насладиться его солоноватым привкусом.
Он белый даже под ливнем. Белее снега. Белее коротких волос напарницы капитана Хвета.
Там, за низкими грозовыми тучами, тяжело ворочается местное ленивое солнце. И перевалочная станция, не способная принять больше двух кораблей одновременно. За «Asphodelus-ом» летело неуклюжее торговое суденышко, и его пилот возмущенно материл сначала диспетчера, а потом — полицейских. Ему требовалось топливо, его капитан собирался вывезти на планету половину груза, — и тем самым «облегчить судьбу» жителей, изолированных от общества.
А они смеялись, разгуливая по широким переулкам. Смеялись, подставляя радостные лица дождю, и среди них, разумеется, не было симбионтов, не было киборгов, и роботов тоже не было. И высоких технологий — зачем они, да ну их, по сути, к черту. Современный космос дает любому человеку шанс купить что угодно, продать что угодно, в том числе и свою собственную душу. А вдали от него, скрытые за перевалочной станцией, плюнувшие на постройку дополнительных посадочных мест, жители морского берега счастливы.
Две порции шоколадного пломбира. Невысокий забор, как раз такой, чтобы на него облокотиться и рассеянно любоваться морем. Пластиковый стаканчик, а в нем — шипучая кола; подумаешь, вредная, зато — вкусная, и запивать мороженое колой весело, и весело видеть, как посматривают на пару опытных полицейских случайные прохожие. Будто не верят, что у Талера и его напарницы есть право на удовольствие.
Ладони заняты. Ладони с интересом ощупывают, опять же, пластиковую мисочку, а по мисочке вьются выжженные цветы подсолнуха. Кому-то было не лень обрабатывать посуду, которой воспользуются лишь один раз, а потом выбросят, не жалея.
Море накатывалось на песчаный берег. Чайки сидели под навесом в чужой беседке. Шумели капли дождя, падая на асфальт, на крыши и на дорожные знаки. Говорят, через пару лет бизнесмен, выбравший эту планету из десятков иных, переедет сюда с Венеры, и его будущий особняк уже высится в какой-то бухте, и его постройкой занимаются, опять же, не роботы и не киборги, а люди. Неторопливо занимаются, едва ли не со вкусом — и первый этаж готов, и любопытные горожане успели сунуть свои носы в его ласковый полумрак. Бизнесмен богат, безусловно — богат, он прикидывает, где нанять повара и домработницу, ему не хочется убирать и готовить своими собственными руками. Ему хочется всего-то жить подальше от родины, подальше от надоедливых торгашей, подальше от политики и власти.
Ему хочется всего-то быть одиноким. И чтобы до него больше не докапывались так называемые «друзья», и чтобы к нему больше не приходили за помощью так называемые «родственники», и чтобы деньги, накопленные с таким трудом, дали ему… дали и ему тоже определенный шанс — оказаться, наконец, в покое, в тишине, и чтобы эту тишину тревожила только песня прибоя, и в горячих волнах прыгала, выпрямляя чешуйки, рыба, и чайки летали над белым песчаным пляжем, и рядом, конечно, был вот такой спокойный, безучастный к имперским новостям, город. И станция на два корабля, и ограниченная линия связи …
Мороженое закончилось. Настроение наблюдать за морем — нет.
В кармане у Талера лежала, изредка забавно пощелкивая, пачка сигарет. Он не трогал ее уже почти, — девушка посмотрела на часы, — сутки, потому что запах моря, соленый, ненавязчивый запах нравился ему больше дыма.
— Пойдем, — тихо предложил он. И выпрямился, и тут же наклонился, и принялся, к удивлению девушки, снимать левый ботинок. И носок, и правый ботинок тоже, и закатывать зеленые форменные штаны.
Сообразив, к чему все это идет, она рассмеялась и в точности повторила его действия.
Да… в тот день она еще носила штаны. Длинные, аккуратно выглаженные, такие, чтобы ни у кого не возникало сомнений — она гордится, что работает в полиции, что работает на одном корабле с капитаном Талером Хветом, что ей позволено обращаться к нему на «ты». Что есть еще Адлет, и Джек, уставший после долгого перелета, и совершенно глухой Эдэйн, без клипсы не способный услышать ни единого звука…
Человеческую плоть вода не обжигала. Так, приятно щекотала ступни; волны катились и катились, выносили на песок раковины погибших моллюсков, и к упомянутым белому и голубому примешивались бежевый и нежно-розовый цвета.
Низкие дождевые тучи. Падают, бесконечно падают капли.
Талер стоит по колено в морской воде. Подняв лицо навстречу темному небу, и кажется таким расслабленным, таким доверчивым, что…
…она проснулась, хватая ртом воздух. Как рыба, внезапно покинувшая волны — по прихоти шторма или рыбака, довольного, что вечером ему удастся приготовить наваристую уху…
Талера не было. Была его опустевшая квартира, были фотографии на стене, было окно, а за окном — столица EL-960. И высотки, пламенеющие длинными, лимонно-желтыми диодами, и тучи — гораздо более страшные, чем на той планете, выкупленной уставшим от своих сородичей бизнесменом. И эти тучи роняли не теплый дождь, а снег, и заносило площади, скверы, заносило парки и трассы, и никто не летал по общему фарватеру, потому что катера сносило к югу, и двигатели истошно вопили о перегреве или, наоборот, избыточном охлаждении…
