Я ни за что не умру, подумал он. Я ни за что не умру. Если бы я сам создавал эти океаны, эти моря, эти грозовые тучи — я бы их не жалел.

Но ради них мучился мой Эста.

…Боль пришла неожиданно, как, в принципе, она всегда и приходит. Сковала грудь, словно бы стальными клещами; он с удивлением ощутил, как становится горячо под теплым вязаным свитером, под высоким воротником зимнего пальто. Как становится горячо во рту, и привкус железа вырывается на свободу, пузырится на губах — ой, как это некрасиво, как недостойно, как…

Это были поразительно спокойные мысли. Поразительно спокойные мысли человека, не представляющего, что такое смерть — и вряд ли способного ее представить.

Он прижался остро выступающими лопатками к черной кованой ограде, и красные капли весело покатились по изгибам железных листьев, по прутьям и шипам — вниз, к белому покрывалу снега.

Он успел выдохнуть напоследок.

А вдохнуть — уже не успел.

========== 15. Спустя секунду ==========

Возвращаться домой после беседы с Лауром и господином Китом ему не хотелось. Абсолютно, без шуток — не хотелось, и он до рассвета бродил по улицам, равнодушно кивая страже, посылая к черту навязчивых попрошаек и притворяясь, что не видит здоровенных, укоризненно пыхтящих воротил, призванных отгонять всяких нагловатых прохожих от чужого ценного имущества.

Его привлекло чистое, чуть голубоватое пятно слева от четырехъярусных домиков рабочих.

Одинокий храм богини Элайны.

Распахнутые двери. Чисто вымытые витражные окна. Ровная дорожка, усердно вычищенная в снегу — заходите, господа прихожане, и поклонитесь богине, которая после примет вас в облаках. Сделает, по словам Лаура, счастливыми.

Странно, что такой человек поверил в ее пути. Странно, что такой человек надеялся на ее помощь, если вдруг ему придется по какой-то причине умереть.

Он не знал, почему его так тянет к этому храму. Но и противиться — не мог.

Высокое крыльцо, шероховатые пластинки — чтобы сапоги уважаемых гостей не скользили по обледеневшему камню. Полумрак зала, высокий сводчатый потолок, сквозь витражные окна струятся редкие лучи света. Покрытый пылью орган; за ним давно не сидели настоящие музыканты, и не касались мануалов длинные ловкие пальцы, нежные, ухоженные — до Талера доходили слухи, что музыканты следят за своими руками весьма тщательно…

У органа, спрятав ладони в рукавах, сидел юноша лет пятнадцати. У него были огненно-красные, дыбом стоящие волосы, и даже несмотря на это — он выглядел необычайно красивым. Он завораживал — своими ровными, правильными чертами, и ярко-зелеными, широко распахнутыми глазищами, и нежно-розовой линией плотно сжатых губ. И каждым своим движением — грациозным и легким, словно бы в танце.

— Привет, — выдохнул Талер.

Юноша кивнул:

— Привет. Садись, я подвинусь.

Лавка едва различимо скрипнула. Пепел серыми крыльями невиданной бабочки сорвался — и полетел — с чуть заостренного чужого уха.

— Ты помнишь меня? — спросил зеленоглазый, мягко потянувшись к музыкальному инструменту. Пальцы привычно и до боли просто легли на все те же мануалы, двинулись по ним — плавно и осторожно, извлекая тихий, но тягучий аккорд.

Неизменная пыль поднялась над рядом ошалевших регистров.

— Помню, — согласился мужчина. — Ты меня спас.

— Нет. — Юноша покачал головой, взметнулись огненно-красные невесомые пряди — и спрятали под собой невероятно красивое лицо. — Я тебя уничтожил. По ошибке, по глупости, но я уничтожил, и я не могу исправить… ничего. Ты был там, а я — здесь, и я надеялся…

Он запнулся и притих — и заканчивать фразу, похоже, не собирался.

— Ты, — начал Талер, — принял меня… вовсе не за меня. Я видел Арэн, и господина Лерта я тоже — видел, но я не в силах, если честно, понять, как именно ты был с ними связан.

Этот вопрос не предполагал никакой заботы о чужих эмоциях. Юноша поежился, огонек пламени вспыхнул на его шейных позвонках — и тут же угас, небрежно сметенный рукавом рубахи.

Ему не было холодно. Никогда и нигде — ему не было холодно; даже на Харалате, где мороз убивал — этот юноша не боялся. Пламя жило в его теле, пламя текло по его сосудам, билось в одуревшем от такого безумия сердце. Если холод и прикасался к нему, то лишь силой старых, почти потерянных воспоминаний, так до конца и не забытым голосом Лерта — и гранями янтарных камней, сжатых в кулаке…

— Я любил их, — негромко сказал юноша, — как любит ребенок — своих родителей. Лерт был кем-то вроде моего отца, Арэн — кем-то вроде моей матери. По крайней мере, я считал ее матерью. Но она была слишком занята своей дочерью, чтобы заботиться еще и обо мне.

Талер ощутил, как ползут по спине мурашки.

— Я не жалуюсь, — донес до него зеленоглазый. — Я все это принимаю. И мне все равно. Я любил именно такую Арэн. Я любил… именно такую.

Он снова притих, поглаживая мануалы кончиками длинных пальцев.

Подземная огненная река. Лава, способная стереть что угодно. Пепел, удушливый дым и гибкие саламандры…

Предназначенный убивать — научился быть ребенком. Научился кого-то любить, разобрался, как это делается — и унес любовь глубоко под землю, и до сих пор бережно ее хранит.

В этом было что-то… великолепное.

Юноша вздохнул:

— Я принял тебя за Лерта. Вы похожи. Ты, разумеется, не такой честный и благородный, как он, и ран у тебя… намного больше, но раны со временем возникают у всех. Тебе просто не повезло. Ему, кстати, тоже.

— Почему?

— Арэн постарела, — спокойно пояснил зеленоглазый, и сквозило в этом его спокойствии нечто неприятное, жутковатое. — Арэн потеряла все, что было у нее в молодости. Лерт и на шаг отойти от нее не смел. Постоянно был рядом. Ухаживал, насколько она ему позволяла, гулял с ней по розовому саду. И в город они всегда выходили вместе, рука об руку — правда, в последние годы Лерту нельзя было шататься по улицам без плаща. Догадайся, по какой причине.

Талер поежился.

— Догадался? — по-прежнему спокойно уточнил юноша. — Через год после того, как она умерла, кто-то сдернул капюшон с его головы.

В храме наступила тревожная, какая-то неправильная, тишина. Талер сидел, не шевелясь, и боялся не то что спину выпрямить — вдохнуть. Юноша следил, как ползет паук по лодыжке статуи богини Элайны — и рассеянно улыбался. Этот паук ему нравился, храбрый мальчик.

— Он был отважным, — зеленоглазый тяжело вздохнул. — Слишком отважным, чтобы сорваться, уехать и больше никогда не показываться в Малерте. И он был привязан к ее особняку. К месту, где она смеялась, плакала, где жила. Дети выросли, детям он был — как собаке пятая нога. Вообрази — ты растешь, тебе уже тридцать, а твой отец по-прежнему выглядит куда моложе тебя.

Талер вытащил из кармана облезлое гусиное перо, задумчиво покрутил. Юноша не торопился; юноше было, по сути, без разницы, как скоро он вернется под землю. Выжечь выход — и вход, размеренно скользить по камню и почве, убивать корни, убивать породу, убивать жилы. Убивать; он заранее был готов к убийству, к тому, что все вокруг безжалостно обуглится и лишится пусть маленькой, пусть немой, но души.

— Что с ним произошло? — пересохшими губами уточнил мужчина. Мало ли, вариантов-то много — стража пальнула из мушкета, кто-то находчивый бросил камень и проломил господину Лерту череп, или у высокородных имелась при себе шпага, и они пронзили его, как пронзают булавкой бабочку…

— Он мог, — безучастно произнес юноша, — избавиться от этой площади. Он мог выжечь ее моим огнем. Ведь у него был мой огонь, и все-таки он позволил… поймать себя. Тут, на Карадорре, живет прекрасные люди. Они стараются не гадить под окнами своих же домов, а вот посреди площади, перед замком — это пожалуйста. Виселица, веревка, черные, сытые вороны… и мертвец. Не человек, не эльф — лойд, ребенок племени Тэй. Воистину ребенок — до последнего, до конца.

Талер сглотнул: