— Насовсем?

— Насовсем, — подтвердил Талер. — И тебе тоже лучше уплыть. Карадорр… при всем уважении к Шелю… не выстоит. Сора, Линн, Фарда и Ханта Саэ перегрызутся, как бешеные псы. Шель прав, будет война, и все-таки одна Малерта не совладает с четырьмя такими отчаянными… врагами. Забери свою мать, Лаур, и давай уберемся отсюда вместе. На Харалате мы отыщем… какую-нибудь работу. Я в архив пойду, или в библиотеку, или вообще в ратушу, сводить всякие счета. Или стану торговцем, открою свою собственную лавочку и буду продавать кинжалы из-под полы. То есть я, — он мечтательно приподнял уголки губ, — буду их добывать, а продажами займется Лойд. Госпожа Тами будет следить за домом и печь свои замечательные пирожки. На господина Кита мы повесим, например, доставку товара наиболее выгодным клиентам. А ты… ты моя правая рука, Лаур. Неизменно. Повсюду.

Мужчина помолчал, словно бы прикидывая, насколько правильны его слова, и добавил:

— Идем со мной. Идем… с нами.

Лаур огляделся.

— А если ты погибнешь… до лета? На фестивале…

— Не погибну. — Талер поднялся и подошел к заледеневшему окну. — Их четверо. Всего четверо.

Господин Кит нахохлился под своим одеялом, сверкнул янтарем из-под белесых бровей:

— Ты слишком самонадеян.

Мужчина потрепал его по мягким растрепанным волосам. Кит, к изумлению «правой руки» главы Сопротивления, безропотно принял эту… вероятно, ласку. Странную ласку, рассчитанную скорее на ребенка, чем на невысокого, хрупкого, угрюмого юношу.

— Спасибо. Я буду вести себя осторожнее.

— Нет, — спокойно возразил юноша. — Не будешь. Ты привык ставить на карту все. Ставить на карту… максимум. Но нельзя вечно рисковать — и выныривать из воды сухим. Понимаешь? Лаур не ошибается. Ты умрешь там, на фестивале. Глупо, как полный дурак, умрешь. Не ходи.

Худые плечи Талера едва различимо дрогнули. Лойд заправила за ухо непокорную серебряную прядь, стараясь не показывать своего замешательства.

— Ты умрешь, — настаивал Кит. — Люди, подобные тебе… умирают в шаге от своего спасения. Посмотри на эту девочку. Посмотри на этого парня. Посмотри на себя, в конце концов, — он обвел комнату широким жестом, не обделив ни Лаура, ни Лойд. — Вам уже хватит риска. Вам уже хватит — и хватит, пожалуй, до глубокой старости. Самое время остановиться, плюнуть на свои принципы и, действительно, уплыть куда подальше из Малерты и Соры. Здесь вы никогда не сможете стать свободными. Здесь твоя память, ее память, его, дьявол забери, память — последует за вами, куда бы вы ни пошли. Намереваешься купить заветный билет? Купи, и она, и он, и я — поплывем с тобой. Но, пожалуйста, в обход фестиваля.

Лаур покосился на юношу с невольным восхищением. Мало кто решался подвергать сомнению планы Талера, потому что, по сути, до сих пор они толком никого и не подводили. Мужчине каким-то чудом удавалось уберечь своих товарищей — и до чертиков запугать любого противника. Один вечер в особняке господина Ивея чего стоил. «Танцуйте, уважаемые гости…»

— Мне жаль, Кит, — честно признался Талер. — Мне жаль. Но я поклялся. Ты ведь чувствуешь разницу? Не хочу, не жажду, а поклялся. Еще до того, как впервые пересек рубеж Вайтер-Лойда. Еще до того, как впервые увидел…

Он осекся и вцепился в манжету рукава — так, что побелели ногти.

Господин Кит бросил на воспитанницу Талера полный сожаления взгляд.

— Тебе, — пробормотал он, — важно, чтобы эти четверо погибли? Тебе важно, чтобы на фестивале наконец-то погибли они все?

Лойд помолчала. Потянулась к высокому кувшину с водой, на полпути опустила руку. Взглянула на мужчину как-то затравленно, исподлобья, боясь ранить… зацепить. Задеть.

И все-таки мотнула головой.

— Там, — глухо произнесла она, — где я не могу быть с тобой, Талер… там, где я не могу — тебе разве… не страшно?

Он выдержал. Выстоял. Принял удар, не боясь его очевидных последствий; Лаур, напротив, покачнулся и сел, закрыв лицо рукавами.

Мягкая, идеально вежливая улыбка перекосила черты голубоглазого мужчины куда хуже, чем перекосила бы их болезненная гримаса. Дернулись края шрама, скрепленные широкими нитками.

— Страшно, — согласился Талер, и голос у него был совершенно пустой, бесцветный, холоднее снега. — Извини.

Один шаг, еще один, и еще. Он утонул в тени коридора, тихо закрыл за собой неуклюжую деревянную дверь. Даже пальто бросил — ни девушка, ни Лаур, ни господин Кит не услышали характерного шелеста одежды.

Крохотные песчинки на коже. Удержать их, наверное, не труднее, чем Талера Хвета — хотя, если как следует стиснуть кулак… стиснуть его сильнее, чем господин Лаур…

Сын госпожи Тами провел пальцами по ресницам, будто стряхивая слезы. Но веки у него были — пусть и покрасневшие от мороза и ветра, но сухие.

— Что-то вы, — с натянутым весельем сообщил он, — слегка расплываетесь… жуть, а ведь я никогда не жаловался на зрение…

Кит замер.

И ощутил, как расползается по груди — под росчерками резко выступающих ключиц — ужас, голодный и счастливый, что сегодня, спустя годы, его щедро одарили пищей.

В отличие от Бальтазаровой Топи, на EL-960 вовсю царила зима.

Попрошайки вымелись прочь — подземные станции были холодны и покрыты синими узорами льдинок — особенно у потолочных диодов, где использовался охладитель. Поезда ходили через один, искры летели из-под железных колес, двери выпускали наружу клочья пара и сигаретного дыма. Кто-то оборвал все горячие просьбы «Не курить в салоне», и на окнах остались мутноватые серые следы клея — иногда с жалкими останками глянцевой бумаги.

Лойд стояла у выхода, как стоял капитан Хвет. Прошел месяц, всего лишь месяц, а кажется — его нет рядом с момента появления Лойд на свет. А кажется — его и не было вовсе; приснился, почудился, мимолетное видение, чудесное — и короткое. Невыносимо короткое.

Она провела на борту «Asphodelus-а» девять с половиной лет. Она знала Талера девять с половиной лет, а сейчас ей не верилось, что был такой человек в рубке до мелочей знакомого корабля, что это его пепельница по-прежнему стоит на панели перед капитанским креслом, и никто не смеет ее убрать. Девять с половиной лет — едва ли не бесконечно долго.

И… ничтожно мало.

Талер выучил ее, как учат стихи на уроках литературы. Увлеченно, с понимаем степени важности, выучил. Он умел смотреть на нее — между строк, написанных для каждого, и находить строку, написанную специально для него самого. Он умел копаться в ее душе, как в сундуке, набитом сокровищами. Он умел вытаскивать из нее действительно стоящие фрагменты, а страшные — поскорее прятать. И прятать, увы, так, что она о них даже не подозревала — пока не очнулась одна перед экраном, где красный заголовок «ЗАВЕЩАНИЕ» вызывал то ли желание расплакаться, то ли куда менее достойный рвотный позыв.

«Словно сам себя изнутри поджег, — растерянно болтали врачи. — И неясно, чем. Главное — все сгорело, все подчистую. Я бы дорого заплатил, чтобы выяснить, как это его так… припечатало…»

Джек сидел на кушетке у двери. Джеку, как, впрочем, и Эдэйну, и Адлету, не позволили пересечь порог и сказать капитану Хвету — напоследок, давясь отчаянием, сказать… что? И правда, что надо говорить будущему покойнику, человеку, чьи секунды уже посчитаны, человеку, над которым сокрушенно качают головами врачи — и копаются по карманам в поисках анальгетиков? Наиболее сильных анальгетиков, чтобы точно отшибить мужчине и намек на боль, построившую гнездо в его обугленных, оборванных легких…

Вы были очень дороги мне, капитан, представила девушка. И скривилась — резало слух это равнодушное «были», резало слух это официальное «вы». Или как там еще? Спасибо за оказанное доверие, за то, что «Asphodelus» и его команду вы завещали именно мне. Да когда она, спрашивается, обращалась к нему, к Талеру, таким тоном, когда она смела пренебрегать его именем, его просьбой «давай-ка на «ты», ладно»?..

Она ударила по стене кулаком. Постояла, пытаясь разобраться в эмоциях, и ударила еще раз.