Удовольствие. Да, она испытывает некое мрачное, некое надломленное, но все-таки удовольствие.

И от того, как болит ребро ладони. И от того, как стучит ни в чем не повинное покрытие, стилизованное под красное дерево.

Она прошлась по комнатам, стараясь ни к чему больше не прикасаться. Вот здесь, в кухне, она однажды заваривала чай, и заваривала напрасно — потому что капитан Хвет задремал, сидя в кресле, и ему впервые за долгое время не надо было никуда спешить.

Помнится, она опустилась на ковер и завороженно, с интересом, с какой-то… наверное, нежностью… разглядывала его лицо. Уставшее лицо человека, измотанного погонями, поисками убийц, перелетами в режиме почти полного отсутствия информации. Уставшее лицо человека, сгоревшего изнутри, бездумно, размеренно, глухо повторявшего одно-единственное имя.

Не ее.

Именем беловолосой девочки, способной передвигаться лишь на титановых протезах, он захлебнулся под конец.

Паутины в кухне было все так же много. И пауки, сбитые с потолка веником, вернулись на свои законные места — и начали сонно, сердито подрагивать, стоило бывшей напарнице капитана Хвета провести пальцем по узкой пластинке выключателя.

— Это моя квартира, — донесла она до своих невольных соседей. — Это теперь моя.

Пауки хранили молчание. Безучастное, зато вежливое.

Джек не повел «Asphodelus» к EL-960. Джек не повел «Asphodelus» никуда; блестящая седая прядь возникла в его рыжих, небрежно собранных в некое подобие хвостика, волосах. Блестящая седая прядь.

Она распиналась перед ними не хуже Совета Генералов. Да, мы продолжим копаться в деле Дика ван де Берга и Мартина Леруа. Да, мы завершим начатое капитаном Хветом. Да, мы все еще работаем на космическую полицию, но до марта у нас внеплановый отпуск. За него, разумеется, хорошо заплатят, а потом я буду ждать вас в указанном порту, в такое-то время, давайте сверим часы…

Она боялась называть его Талером. Она боялась, потому что человек, чьи стеклянные голубые глаза таращились на нее из полумрака медицинского блока, не был тем постоянно уставшим, но неизменно преданным и надежным хозяином «Asphodelus-а», которого она впервые увидела в секторе W-L.

Он не был уже никем.

Вовсе.

Перехватило горло, и она выругалась. И она обругала кухню, и пауков, и легкую сеть их воздушной паутины, и корабль, и порт, и подземную линию поездов.

Она понимала, что на самом деле — он был. И винила себя за эту слабость, за эту защитную реакцию, за то, что отказалась от него, едва он погиб. За то, что не смогла пересилить свой же страх, такой хилый и податливый рядом с живым Талером — и такой безжалостный рядом с мертвым.

Она улыбнулась. Мягко и осторожно, влево.

— Мне нужно ровно столько билетов на чертово колесо, сколько хватит до самого закрытия. На двоих.

Пауки снова промолчали. Шумел ветер за окнами ее — нет, все еще его — квартиры, бросая на раму снег.

— Пишут — каберне, — никак не успокаивалась девушка. — Ты когда-нибудь пила каберне, а, Лойд?

Улыбка была кривая. Улыбка была такая, словно у нее от виска по скуле тянулся глубокий шрам.

— Знаешь… ты просто вообрази, что пройдет, например, лишняя минута, и вслед за теми… людьми, или кто там ломает храмовую дверь, порог переступлю уже я. И что я обязательно тебя спасу.

Она с ногами — вернее, с протезами, — забралась на диван. Скрипнули коленные шарниры, вкрадчиво зашелестела подушка. На ней, будто бы в насмешку, был изображен счастливый полосатый кот. Или кошка, какая, по сути, разница…

Ветер шумел. Ветер бесновался, и к утру снега намело едва ли не по грудь. Серые медлительные роботы копошились в нем, как вши на голове у бездомного; серые медлительные роботы не отвлекались от своего занятия, даже если дети хлопали их по ступням и радостно вопили, реагируя на чудесный, раскатистый звук.

Лойд не обратила на них внимания. Лойд было, по большому счету, все равно, какими подробностями отличится дорога в парк.

Сверхскоростная трасса. Подземный переход; чьи-то пальцы требовательно сжимаются на ее локте.

— Извините… госпожа Хвет?

Она подняла глаза.

Мужчина — да нет, парень, — был, чего греха таить, довольно-таки милым. Он хаотично выкрасил свои короткие волосы в зеленый и красный цвет, не попытавшись наделить их симметрией. Кепку носил задом наперед, губу проколол и надел широкую кольцевую сережку, украшенную темным, как ночное небо, камнем. Ресницы он, вероятно, тоже обмазал краской, и в ореоле все того же зеленого и красного за Лойд внимательно следил еще и темно-синий, пронизанный пятнами зрачков, цвет.

— Я из эльской планетарной полиции, — сообщил парень. — Мне приказали не упускать вас, госпожа Хвет, из виду. Куда вы направляетесь?

— В парк, — спокойно ответила девушка. — Хочу покататься на чертовом колесе.

Он покивал:

— Понятно… а вы уверены, что парк вообще работает по такой погоде?

Лойд обмерла. Черт возьми, а что, если он прав, что, если кассы давно заперты, а системы заблокированы?..

— Работает, — упрямо сказала она. — Мне нужно… чтобы работал.

Он покивал еще раз:

— Понятно. Что ж, не смею задерживать.

И отвернулся.

Над козырьком его черной кепки пламенела яркая надпись «You’ll all die». Лойд неожиданно для самой себя усмехнулась.

Дорогу к парку она помнила постольку-поскольку, потому что в тот зыбкий, почти совсем забытый день из, кажется, далекого прошлого, все свое внимание посвятила капитану Хвету. Он был весь — красная клетчатая рубашка, приметный кожаный браслет на запястье, кеды с нашивками-кактусами и перекати-полем… он был весь — радостная улыбка, весь — непрошибаемое спокойствие. Совершенно счастливое спокойствие.

Ему требовалась такая малость. Такая мелочь.

Жить на EL-960 — и видеть Лойд каждую секунду. Знать, что она поблизости, что ей ничего не угрожает. И что она тоже почему-то счастлива, что для нее тоже имеет огромное значение высокий голубоглазый мужчина с нашивками-полумесяцами на воротнике темно-зеленой парадной формы…

Парень в кепке, надетой задом-наперед, ненавязчиво ее преследовал. Притворялся, что любуется витринами торговых центров, светящимися громадами скоростных лифтов, изящными вывесками кафе и ресторанов. В надписи «You’ll all die» прятались, вероятно, маленькие диоды, заряженные солнечными лучами — и в полумраке улиц она привлекала к себе десятки заинтригованных — или неодобрительных — чужих взглядов. Какая-то женщина схватила своего ребенка за локоть и потащила прочь, вполголоса обругав планетарную полицию, Совет Генералов и господина императора за давным-давно утвержденную свободу мысли и слова.

Ограда парка возникла впереди, разогнав как высотные здания, так и солидные, приземистые магазины с кошмарными ослепительными названиями. Лойд помедлила, мучительно помялась на входе — в ее воображении этот момент, этот поступок и этот вход выглядели совсем иначе, без парня в черной неумолимом головном уборе, прицепившегося к ней, как репей.

Он все портил. Он решительно все…

— Господин полицейский, — девушка резко обернулась, — будьте так любезны от меня отвалить. Я психологически уравновешенный человек, и я не вижу причин, по которым вас могли уполномочить за мной следить.

«Репей» находчиво сделал вид, что не слышит.

— Господин полицейский! — окончательно рассердилась Лойд, и низенький пожилой мужчина, покидавший парк, шарахнулся от нее, как если бы она произнесла проклятие. — Вы со мной уже беседовали, я в курсе, что вы не глухой — не надо усугублять положение! Либо объясните, какого дьявола Совету от меня понадобилось, либо катитесь куда-нибудь подальше от меня, от парка и от EL-960 вообще!

Парень осторожно поправил кепку. Перевернул, скрывая козырьком верхнюю половину лица, и негромко сказал:

— Извините. Если я вас так раздражаю…

— Раздражаете! — бушевала девушка. — Я прилетаю на чужую планету, я хочу провести на ней свои чертовы две или три недели, я хочу посвятить себя мыслям о… — она осеклась — и непримиримо оскалилась. — А вы повторяете каждый мой шаг, каждый проклятый шаг, забери вас черти, повторяете, коситесь на мою спину, как будто нож бросить намереваетесь! И неужели, спрашивается, вечно равнодушный Совет решил проявить такую потрясающую заботу о своей рядовой сотруднице? Неужели Совет? Как-то очень туго верится, господин полицейский. Мне, если честно, без разницы, кто вы такой и какую, ха-ха, преследуете цель, но я была бы страшно довольна, если бы вы отказались от нее и пошли домой.