— И ты думаешь, она радостно возьмет и переедет на вымерший Вайтер-Лойд? — скептически осведомился его опекун. — Нет, маленький. Заснеженная пустошь пригодна, если пользоваться ее услугами намерен такой же дракон, как я. А твоей матери она не поможет.

— Но там ведь и дома, и архивы, и даже храм, — настаивал юноша. — Вполне можно обосноваться. Немного стараний, немного усердия, и все это станет обитаемым. Если бы я боялся, как она, я бы внял вашему совету и пересек тамошние границы.

— А ты не боишься?

— Нет. Господин император написал, что не допустит малертийской победы. Обычно я не сомневаюсь в его обещаниях, поэтому, полагаю, Малерте и правда не поздоровится, если она сунется к нашему пограничью.

Господин Эс пожал плечами. Обещания кого-то столь важного, конечно, хороши, но большинству людей почему-то не стало легче.

— Я прогуляюсь, — донес до опекуна Сколот. — Заберу свои книги у господина Кримора.

— Иди, — благодушно позволил тот.

По улице лорда сопровождали трое вооруженных солдат. Чтобы не бесить его лишний раз, они старались держаться позади и притворяться, что юноша не с ними. Тем не менее люди покладисто обходили невысокую фигуру Сколота, как волны обходят, например, скалу, и это его несколько огорчало. Ведь в этой толпе, в этой хмурой, обреченной толпе с корзинами в руках были его знакомые, и он бы не отказался обсудить с ними что-нибудь легкое, обыденное, не грустное. Жаль, что сейчас ни у кого не хватило бы нервов для подобного разговора.

Господин Кримор сидел за прилавком и пил ромашковый чай. Какого Дьявола сотням иных вкусов он предпочитает именно этот, Сколот не понимал — господин Кримор и так был пугающе спокойным. Даже под угрозой войны по рынку он не бегал, об ужасах боя не голосил и сыновей в подвалах не прятал, как не прятался в подвале и сам.

— Доброе утро, милорд, — поздоровался он, поднимаясь и протягивая Сколоту свою широкую ладонь.

Юноша с удовольствием ее пожал:

— Доброе утро, господин Кримор. Мои книги уже приехали?

— Приехали. Подождите, я принесу. Чаю будете?

Сколот немного поразмыслил, а затем вежливо улыбнулся:

— Этим чаем вы меня спасете.

Торговец книгами рассмеялся и вышел. Солдаты, сопровождавшие лорда, встали по обе стороны от выхода, ненавязчиво любуясь облаками, птицами и покрасневшей к осени листвой.

В этом году осень была теплой, несмотря на соленые океанские ветра. Они пытались разрушить ее тепло — и не могли, потому что в кои-то веки осень пожелала сыиграть в милосердие. Избежала метелей, таких привычных в середине октября, и если что-то роняла, то мелкие неубедительные дожди. Черные тучи сменялись ясным голубым небом, ясное голубое небо — низкими густыми туманами. Бывало, что к рассвету дороги покрывались инеем, а бывало, что покрывались корочкой молодого льда лужи — но к обеду и первый, и второй таяли, и снова на солнце жизнерадостно блестела вода.

Внушительный бумажный пакет лег на прилавок перед юношей.

— Пять золотых, пожалуйста, — напомнил господин Кримор.

Ему было, наверное, около сорока. Чуть выше Сколота, с очень светлыми голубыми глазами, спрятанными за стеклами новомодных сабернийских очков. Короткие седые волосы давно не нуждались в услугах расчески, но выгодно отличались от лысин большинства коллег торговца книгами.

Помимо прилавка, в его обители имелся круглый деревянный столик, рассчитанный именно для таких случаев. Господин Кримор заварил чаю, спросил, понравилась ли его дорогому клиенту Тринна и не хочет ли он теперь навестить эрдов на их морозном Харалате. Сколот упомянул войну, а его собеседник — главу малертийской золотой полиции. По мнению господина Кримора, этот глава был напрямую замешан в происходящем, и ему стоило «башку отвертеть» во избежание новых неприятностей.

— А в целом, — говорил мужчина, — если Его императорское Величество прикажет мне явиться на фронт, я, конечно, явлюсь. И сыновья мои тоже явятся, и племянники, и старший брат. Мы не трусы, господин Сколот. Мы знаем, что иногда людям приходится воевать. Пускай не ради великих целей. Я не герой и, скорее всего, не буду героем. Я пойду ради жены, ради дочери, ради своего дома. Ради этой лавки, куда люди приходят за чудесными книгами. Ради этой лавки, куда время от времени так неизменно приходите вы. Ради улиц и площадей Лаэрны, где я родился, вырос и добился… не то, чтобы успехов, но какой-то стабильности, какого-то постоянства. Я пойду ради места, где я был счастлив. Ведь если оно достанется врагу, то испортится, сломается, загниет. Понимаете?

Юноша понимал. На словах — понимал, но эмоции, звеневшие в голосе господина Кримора, были ему недоступны.

Попрощались уже в сумерках. Торговец книгами проводил Сколота до двери и с рук на руки сдал неприметным солдатам; те явно обрадовались. Поди постой у чужого порога целый день, пока твой подопечный болтает с каким-то книжным червем! Это и скучно, и зябко, и голодно, и неудобно, тем более что поблизости полно темных переулков, откуда может в любую секунду выскочить убийца.

На Фонтанной площади какая-то старуха доказывала своему внуку, что нельзя подбирать яблоки, выпавшие из чужого кармана. Внук морщился и ругался, но ругался вяло и сонно, будто его только что разбудили. Мутноватые синие глаза чем-то не понравились лорду Сколоту, и он остановился, надеясь угадать, что его смущает, в жалких десяти шагах от старухи.

Иная старуха не заметила бы, что за ней следят, даже если бы шпион стоял в ее собственной тени и рассеянно грыз, допустим, кукурузу.

Эта старуха обернулась, подозрительно сощурилась — и просияла:

— А-а-а-а, мой дорогой, мой талантливый мальчик! Ты еще помнишь старенькую Доль? Старенькая Доль однажды спасла тебя от болезни, да, да. Ты умирал у красивой девочки на руках, и красивая девочка была готова заплатить чем угодно, лишь бы я отобрала тебя у смерти. Видишь, какая чудесная цена? Посмотри, старенькая Доль не шутит. Эдлен, будь любезен выпрямиться, когда тебя оценивает старший брат!

«Внук» старухи повиновался, но движение было кукольное, зловещее. Он вроде бы смотрел на Сколота — и в тот же миг Сколот не испытывал никаких сомнений в том, что на самом деле мальчик его не видит.

— Но мама говорила… моя сестра…

— Это мелочи, дорогой, — ласково сообщила старуха. — Если имеешь дело с кем-то, кто еще не родился, исправить его тело — задача невероятно легкая. Старенькая Доль жаждала получить сына — и получила. А еще старенькая Доль, — она вытащила из-под шали цепочку с медными звеньями, — получила вот это. А вместе с ней это получили все имперские ювелиры. Мой дорогой, мой талантливый мальчик здорово им помог, я права, Эдлен? Не молчи, мой сладенький, используй свои чертовы голосовые связки…

Синеглазый ребенок облизнул пересохшие губы, сплошь покрытые узкими красноватыми трещинами. Обветрились, подумал Сколот, надо же, как сильно обветрились — как будто он половину мира пересек…

— Вы… правы, — с усилием выдохнул мальчик. — Вы… бесконечно… правы.

Кукла, убедился юноша. Красивая, но бесполезная кукла; старуха, наверное, подумала так же, потому что размахнулась и ударила «внука» по лицу:

— Эдлен, приди в себя!

Цепочка мотнулась. Черный камень с витиеватыми бирюзовыми прожилками взлетел — и снова опустился на шаль, посверкивая в свете факела, зажженного у стены таверны.

«Драконья слеза», отметил про себя Сколот. Такая же, как на кольце, подаренном госпоже Эли. «Драконьи слезы» добывают в империи Ханта Саэ, под водой, добывают уже семнадцать лет.

Семнадцать лет…

Камень притягивал. Камень манил; юноша двинулся к старухе, и она небрежно сняла «драконью слезу» с цепочки.

— Знаешь, что это?

— Да, — согласился Сколот. — И… нет.

— Твои чувства. — Старуха криво, нехорошо усмехнулась. — Ты умирал, и твоя мать принесла тебя в хижину старенькой Доль, чтобы старенькая Доль помогла. Я забрала у красивой девочки Эдлена. А у тебя — твои чувства. Твои добрые чувства. Гляди, — камень продолжал мягко, нежно сиять в ее морщинистых пальцах. — Гляди. Это — твоя любовь. Твоя привязанность. И надежда. И веселье. И смех.