И обхватил себя руками за плечи.

Больно, удивленно заметил он. Больно. И вовсе это не мой вес, это небо такое неподъемно тяжелое, а я такой маленький, такой хилый — крупица под его облаками. И если бы одно лишь небо — так нет, с ним еще океаны, и шумные континенты, где копошатся, копошатся, копошатся какие-то мелкие суетливые твари…

Его трясло. Его бросило в такой жар, что казалось — от головы останется разве что обугленный череп.

— Я с тобой, Эста, — грустно утешал кто-то. — Я здесь.

В следующий раз его разбудило чужое прикосновение к уху. Даже не касание — удар; били чем-то заостренным, но заостренным так невнушительно, что расколоть ухо надвое у него не вышло.

Чайка с интересом изучила обмякшего дракона, нежно заворковала и прижалась к нему грудкой.

Ее сородичи у берега заволновались, завопили и дружно кинулись на помощь.

Окружили, спрятали, погрузили в живое лихорадочное тепло; мягкие перья, шершавые лапки, осторожные коготки — ни в коем случае не порезать! Приоткрытые желтые клювы, неизменное ласковое воркование, и в нем постоянно чудится одно слово: «лаэрта… лаэрта… лаэрта…»

Благодарный, он снова задремал, и теперь-то нести небо на себе стало немного проще.

Потому что оно тоже было благодарно.

— Все в порядке, Кит, — жизнерадостно клялся он через день. — Я просто… ну, понимаешь — не успел поделить поровну все эти образы — и, собственно, себя. Но это поправимо, это пройдет, не беспокойся. Видишь? Я и ходить заново научусь… особенно если ты поможешь.

Хитрая, чуть виноватая улыбка.

Деревянные костыли.

Он ходил неуклюже, запинаясь, так и норовя споткнуться. Он ходил медленно, а чайки парили над его худым силуэтом, кричали, безобразно, бесполезно кричали. Кит кривился, а он, Эста, различал в этих воплях какую-то свою музыку, с удовольствием ее слушал, протягивал к чертовым птицам одну свободную ладонь — они садились в нее, как в оригинальное живое гнездо, и с любовью косились на своего лаэрту.

Это слово звучало, как приговор. Это слово звучало, как прощание.

Да, размышлял Кит, сидя на плоском береговом камне. Да, отныне ты — привратник; но границы мира охраняются вовсе не твоей отвагой. Они охраняются твоей живой плотью, и если что-то пойдет не так, ты первым это ощутишь, первым это уловишь. А потом уже — я, и эти бестолковые птицы, и лойды на Карадорре.

Я закончил создавать мир.

Закончил, заплатив за него тобой.

Ты полагаешь, я ослеп и до сих пор не в курсе, как ты скребешь когтями свою голую спину, как ты водишь пальцами по дьявольски опухшим рубцам? Ты полагаешь, я ослеп и не различил, как ты растерянно хлопаешь себя ладонью по ключице, или затылку, или бедру — словно рассчитывая, что после этого хлопка сдохнет назойливая вошь?..

— Ты весь чешешься, — храбро заявил Кит, рискнув пересечь обманчиво короткое расстояние между камнем — и владениями птиц. — Что с тобой? Тебе плохо?

Стояло жаркое лето. Пели бы цикады, если бы я был дома, а не тут, неожиданно вспомнил юноша. Пели бы цикады, звенели серебряные бубенцы над храмовым порогом, братья читали бы свои молитвы — те, что я так ненавидел, те, от которых я убегал. Те, по которым соскучился, но не сумел произнести ни строчки.

Эстамаль поднял на него усталые, покрасневшие глаза. Круглые пятна зениц, лопнувшие сосуды.

— Я так больше не могу, — очень тихо признался он. — Я так больше не могу, по мне словно блохи ползают… постоянно, Кит, они скоро меня убьют… ты ведь умеешь — сделай так, чтобы я понятия не имел, что у них там происходит, сделай так, чтобы мы с ними не были связаны. Я лаэрта, я буду лаэртой, непременно буду — но без них, иначе я с ума сойду, Кит…

Он молчал. Внутри было холодно и зыбко.

Эстамаль протянул свою чуть шероховатую ладонь — чуть левее, чем стоял юноша.

— Кит?

Его колотил озноб.

Зеленые глаза — были. Усталые, покрасневшие, но ведь — были! Пускай не прежние, не такие, как раньше — я готов принять их любыми, принять безо всякой паузы.

Но неужели слепнешь ты, Эста?..

— Я тут, — хрипловато произнес Кит. — Повернись… пожалуйста.

Его дракон сориентировался на голос — и натянуто улыбнулся:

— Там? Кит, я немного…

— Не видишь? — спокойно отозвался юноша. — Да. Я, в отличие от тебя, не слепой.

Эста нахмурился:

— Ну зачем… так грубо? Я ведь не специально…

Кит попятился. Его бледное лицо было похоже на маску, надетую перед балом — самое то, чтобы не показать своих истинных эмоций. Чтобы совсем ничего не показать.

— Мой песок тебя убивает, — все так же спокойно заключил он.

Эста поежился. Чайка, сидевшая на воротнике его рубашки, сердито переступила желтыми шершавыми лапками.

— Я привыкну, — пообещал он. — Это на время. Я просто…

— Тебе невыносимо, — безжалостно продолжил юноша. — С такими темпами ты останешься без кожи быстрее, чем привыкнешь.

Пустыня вкрадчиво шелестела, счастливая, что ее границы прячутся в море. Счастливая, что она не совсем, не окончательно пустыня; Кит улыбался.

У него была жуткая, неестественная улыбка фарфоровой куклы. Как в Харалате, у эрдов — Киту нравилось наблюдать за их творческими изысками, для него никто не был назойливой блохой. Мир держался на Эстамале — и мучил Эстамаля, а не своего настоящего Создателя.

— Не дури, Кит, — негромко рассмеялся крылатый. — Мне нужен всего лишь месяц. Пройдет месяц, и я научусь делить свое и… не вполне свое. Поверь мне. Пожалуйста, поверь.

Кит понял, что еще секунда — и он сломается. Треснет, как трескаются от старости зеркала.

— Уходи, — глухо сказал он. — Уходи, лаэрта.

Крылатый замер. Слепые глаза испуганно дернулись, распахнулись шире — так, что юноша увидел мутную пелену, почти полностью их сожравшую.

Дракон поднялся, тяжело опираясь на костыль. Неуверенно шагнул — наугад, и Кит с болью следил за его упорным передвижением… чуть левее.

— Прошу тебя, лаэрта, уходи. Не мучайся. Я отрежу тебя от этих… блох, от каждой по отдельности — я отрежу, только уходи, не заставляй себя, не убивай…

Я не за этим тебя выменял, горько подумал он. Я не за этим согласился подарить ей кого-нибудь еще, не за этим обрек созданного тобой человека на верную смерть. Я вовсе не за этим…

Эстамаль попробовал разозлиться, но вышло какое-то жалкое подобие.

— Кит… маленький, разве ты забыл мое имя?

«…чтобы на островах и в этой пустыне… только ты».

Юноша опустил плечи.

— Нет, не забыл, — шепотом возразил он. И повторил — едва слышно, едва ощутимо: — Уходи, Эстамаль. Беги отсюда, улетай, уплывай — но выживи, ни за что не позволяй себе умереть…

Тишина.

Когда Кит насобирал по углам своей души достаточно смелости, чтобы разлепить веки и посмотреть на птичьи владения — дракона поблизости не было. Были следы босых ног, облизанные морем, брошенные костыли — и чайка, укоризненно глядевшая на Создателя.

Он сел, не обращая внимания на соленые волны, и закрылся тонкими ладонями.

Не способными удержать и крохотную песчинку.

Не способными… ни на что.

Дик лежал на корабельной койке — очень ровно, разве что чуть запрокинув голову назад. Черты его лица как-то болезненно заострились, веки покраснели, и Мартин был не в состоянии от них отвернуться. Так и стоял, съежившись, будто его собирались бить, как били капитана Хвета несколькими часами ранее.

— Кружится? — обеспокоенно спросил он. — Опять — кружится?

— Все нормально, — вымученно улыбнулся Дик. — Не волнуйся, приятель. Я просто немного отдохну.

Мартин тяжело вздохнул и присел на краешек легкой тумбочки. Тумбочка, впрочем, выдержала вес его тела.

— Я побуду здесь, — мягко сообщил он. — Вдруг тебе что-нибудь понадобится.

Дик странно шевельнул пересохшими губами, жалко улыбнулся и попросил:

— Тогда принеси, пожалуйста, воды. У меня такое чувство, что, если я встану, то врежусь в обшивку пола, будучи всерьез уверенным, что она — обшивка стены.