Луна — блеклое слепое око в разрыве туч.

Солнце — обжигающе-белое.

Город возвышается над склонами горного хребта — великолепный город, скопление крыш и куполов, шпилей, башен и витражей…

Лес мягко шелестит ветками, соприкасается листвой с ледяным океанским ветром, совы таращатся на траву из его раскидистых крон — пора охотиться, пора ужинать…

Хитрая лиса крадется по звериной тропе — за какой-то мелкой добычей, но ее разум не замутнен помыслами о крови, ее ведет охотничий азарт…

Человек улыбается человеку — нежно и ласково, и его душа — вместилище такой бури, что впору от нее убегать, но Кит замирает от восторга — Эста, как, объясни, как все это помещается в тебе, откуда оно в тебе зародилось? Настолько живое, настолько чистое — объясни, как?..

…счастливый, он засыпал, прижимаясь левой щекой к меховому воротнику плаща. И новорожденный мир шумел вокруг него, гремел гортанными голосами чаек, полыхал небесными светилами, принимал первые порывистые ветра — не те, что бились от пустыни до драконьего острова, а протяжные, вечные, соткавшие себя над Сумеречным морем…

Ему снились перепончатые крылья, на сгибах покрытые чешуей. Ему снился дракон — высоко-высоко над Харалатом, ему снились эрды — вот сейчас они любопытно заглядывают в телескопы, пока иные расы на Тринне и Мительноре не смеют и вообразить, что такой прибор существует…

Равновесие. Это называется — равновесие.

Или нет?..

Кит проснулся — и дракона рядом не обнаружил. Только воротник походного плаща, одинокую чешуйку и дым над углями — от костра не осталось ничего, но он по-прежнему хотел жить.

Кит проснулся, и накануне сотворенный мир обрушился на него, как снаряд. У Веста, помнится, были такие вот снаряды — люди безжалостно убивали своих сородичей, размазывали тонким слоем по какой-нибудь обреченной планете, и кружились в невесомости раздавленные, в клочья разорванные корабли, остовы орбитальных станций — и те мертвецы, которым повезло уцелеть, а не быть скоплением грязных атомов на каком-нибудь железном осколке.

Под носом стало горячо и мокро. Кит вытерся рукавом — на манжете заблестели яркие багровые пятна.

Горло как будто стиснула чья-то латная перчатка. Того и жди — под ней хрустнут, ломаясь, позвонки.

И в этот момент ему стало до безумия страшно.

Мир был огромен.

Неописуем.

Невозможен…

А Эсты в нем… уже не было.

Только плащ, старый походный плащ, одинокая чешуйка и костер, погасший перед самым рассветом.

— Нет, — прошептал Кит. — Неправда. Я не верю, ты бы… ты бы ни за что меня не оставил… кто угодно, кто угодно вместо тебя — но не ты…

Над берегом вопили чайки. Накатывалось море на промокший песок — на покорный, полностью покорный песок, вон, неподвижно валяется под ногами, готовый через какой-то миг — сойти с ума, потерять всякое представление о том, что нормально — и что нет.

Кит закашлялся. Во рту стоял тошнотворный железный привкус; кровь бежала, не переставая, катилась по губам, падала вниз крупными солеными каплями. Почти такими же солеными, как морская вода.

Думай, приказал себе юноша. Думай, где он может быть. Куда его занесло — по моей вине, во славу моих желаний, куда его занесло, его — жертву, добровольную, великодушную жертву…

И понял.

И догадался.

Маленького драконыша выбросило на берег весной, в компании сотен полудохлых медуз. Но, в отличие от них, он еще дышал, и тяжело вздымались покрытые чешуей бока…

Дыши, умолял его Кит. Пожалуйста, несмотря ни на что, будь сильным — дыши, я помогу, я вытащу, я все исправлю. Я клянусь тебе, я исправлю — дыши, дождись меня, ну же, Эстамаль…

Он нашел его на все том же песчаном берегу — согнутого пополам, со стиснутым в кулаке воротником рубашки. Лицо, обрамленное светлыми прядями волос, посерело, как бывает от невыносимой, непередаваемой боли.

— Эста, — он схватил его за плечи, вынудил выпрямиться, — ты меня слышишь?..

Чайки вопили горестно и жутко; юношу передернуло, он ловко нащупал прохладное чужое запястье, с облегчением уловил под ним пульс, а затем…

Эста рассыпался.

Белым непокорным песком.

Возник снова — уже в трех шагах от Кита, стоя на четвереньках, захлебываясь кашлем — и разлетелся битым голубым стеклом.

Возник — у краешка моря, давясь его соленой водой, не способный совладать со своим распятым по множеству картин сознанием. Растекся акварельными красками…

У Кита потемнело в глазах.

Вот он, Эста.

Раненый гораздо страшнее, чем тогда, с выломанным гребнем и оторванной лапой… с перебитой рукой и распоротой, распахнутой линией позвоночника — молочно-розовый цвет…

Сантиметр. Такое жалкое расстояние — между нами, я испуганно обхватываю такие холодные, такие чужие плечи Эсты, он пытается обнять меня в ответ — и на свитере остаются лишь мягкие перья. Или пух, но мне так тяжело, так больно, так дико, что делить их на определенные категории просто нет сил.

Луна. Солнце. Лес, город над вершинами горного хребта… лиса крадется по звериной тропе, человек улыбается человеку… и каждое из этих событий — ты.

Из-за меня.

Я хочу умереть, неожиданно спокойно подумал Кит. Я хочу умереть.

Миновал день, за ним — вечер, сумерки нависли над пустыней и сменились густой темнотой. Взошла хмурая полуночная луна, ее окружили звезды, и темнота погибла, потому что свет лился отовсюду. Подаренный Эстамалем свет.

— Я хочу, — раненый отвернулся, — чтобы ты знал мое имя. Чтобы на островах и в этой пустыне… только ты.

Кит заплакал — впервые за все те восемьсот лет, что ему приходилось волочить свое слабое тело через мосты. Кит заплакал, нырнув под чужой походный плащ, изнутри сплошь затянутый мехом. От него пахло серой и совсем чуть-чуть — самым родным, самым драгоценным для юноши человеком.

— Вернись, — прошептал он. — Эстамаль, вернись…

…и он, разумеется, вернулся.

Полное имя дракона — всего лишь способ им повелевать. Всего лишь способ ему приказывать — безотказный и древний. Противиться тому, кому известны все звуки имени, крылатые существа не могут.

Эстамаль рухнул бы, если бы Кит его не поймал. Вернее, не попытался бы поймать — на деле получилось двойное падение, но что-нибудь себе разбить рисковал юноша, а не его крылатый… слуга.

Слезы катились по щекам хозяина пустыни, пока он гладил и перебирал светлые драконьи волосы и бормотал всякие глупости, надеясь его утешить. Яркие зеленые глаза были закрыты и равнодушны ко всем его стараниям, но сердце крылатого билось, хотя и как-то странно. Оно спешило, оно так и норовило сбежать из этой измученной груди, но — пока не смело к черту выломать ребра. Пока — не смело.

— Все будет хорошо, — убеждал себя Кит. — Главное, чтобы ты выжил. Если ты выживешь, все будет хорошо.

Я вынудил тебя собрать свое тело из битого стекла, песка, пуха и карминовых красок. Я вынудил тебя собрать свое тело в то состояние, где оно страдает больше всего. Что, если пухом, стеклом и красками — тебе легче, а ты — опять же, по моей вине, — лежишь тут — человеком? И крови-то нет, но я знаю — ты ранен. И, вероятно, ранен смертельно.

— Не он, — просил юноша, всеми силами запрещая себе спать. — Не он. Кто-нибудь еще. Кто-нибудь такой, кого мне будет не жалко… столь же замечательный, только чтобы я понятия не имел, кого ты потребуешь взамен…

Не он, соглашалась его незримая собеседница. Хорошо, если тебе так уж претит его гибель — я выберу… хм, ты потом, парой столетий позже, поймешь — кого.

Я тебя выменял, рассеянно обрадовался Кит. Я тебя выменял. Так, что она уже не решится, не заберет.

И тем не менее — прошла целая неделя, прежде чем зеленые радужки Эстамаля наконец-то выглянули из-под ресниц.

Исхудавший, ослабевший, он абы как выбрался из походного плаща и внимательно осмотрелся — как в тот роковой вечер, у костра, выслушав про нити, обрывы и грубые стежки. Исхудавший, ослабевший, он умудрился выдержать свой вес и единожды аккуратно шагнуть — а потом упал.