— Что значит — не мой? — Голос господина Эса был глухим и немного хриплым, как случается, если подолгу молчишь — а потом внезапно решаешь побеседовать. — Ты совсем дурак, что ли? Еще как мой, ведь это я тебя вырастил и я воспитал… я за тебя в ответе.

Сколот искривил губы. Колючий вязкий комок засел у него в горле, намереваясь вырваться — плачем, и чтобы его сдержать, надо было стать героем.

На какую-то жалкую минуту. На какую-то жалкую…

Слезы выступили на ресницах — непрошенные и соленые, как морская вода. Он пытался плакать беззвучно, а выходило — горько и обреченно, как у пятилетнего мальчика, потерявшего игрушку.

Сколот почему-то не задумался, что дети плачут не только по таким дурацким причинам.

— Все хорошо, — неловко сообщил ему господин Эс. — Я не обижаюсь. Я ведь люблю тебя, я люблю и никогда не брошу… разве что тебе самому это зачем-то понадобится… клянусь, маленький, все хорошо. К тому же, — он как-то глупо улыбнулся, — Улмаст по-своему прав. Я действительно перед тобой виноват.

Он посторонился и, продолжая глупо, как-то вымученно улыбаться, указал юноше на распахнутую арку входа.

— Зайдешь? Я все тебе расскажу. Все до последнего… если ты, конечно, не откажешься меня выслушать.

— Все… расскажете? — растерянно отозвался тот. — До последнего?..

— Точно, — согласился господин Эс. — Абсолютно все. Так ты заходишь?

Сколот засомневался, что теперь, после короткой, но такой сокрушительной ссоры — или это была не ссора? — все еще нуждается в информации. Но высокий зеленоглазый парень смотрел на него так странно и так потерянно, будто хранить эту информацию внутри был больше не в состоянии.

Комнаты, отведенные лорду Соры, были не в пример лучше комнат его опекуна. Должно быть, замок построили совсем недавно — и еще не успели как следует обжить; все вокруг выглядело холодным и покинутым, хотя на столе валялась небрежно брошенная дорожная сумка, а на постели — теплое пуховое одеяло.

— Садись, — пригласил господин Эс, грациозно опускаясь в кресло.

Сколот сел.

Огонь плясал за надежной каминной решеткой, голодный и сонный — как и все, что было сейчас в замке. Огонь танцевал, разлетаясь на тысячи образов, рассыпаясь яркими багровыми искрами — и высекая их в уже остывшем угле.

— Начнем с того, — хрипловато бросил высокий зеленоглазый парень, — что я даже не человек.

У Сколота пересохло во рту.

— А… кто?

Господин Эс подался вперед, и в его зеленых радужных оболочках вытянулись, как лезвия, две узкие вертикальные зеницы. На скуле проступил ровный, аккуратный узор чешуек; голову, раньше вполне человеческую, увенчали загнутые назад рога.

— Оборотень, — пояснило то, что сидело перед лордом Сколотом, удобно устроив руки на подлокотниках. Человеческие руки — но с черными заточенными когтями и очередным узором чешуек, нежного песочного цвета. Цвета выгоревшего на солнце песка. — Наполовину дракон… от рождения.

— А-а… — беспомощно протянул юноша. — Вы… то есть…

Господин Эс не обратил на его тщетные потуги внимания.

— Драконы, — уверенным тоном преподавателя заявил он, — взрослеют куда медленнее людей. Но полностью осознают себя еще до появления на свет. По сути, новорожденный драконыш — это уже личность вроде человека, пережившего свой пятнадцатый день рождения. Ты пока понимаешь?

Рога втянулись обратно, чешуя пропала, когти рассыпались мелким пыльным крошевом. Господин Эс опять стал всего-навсего господином Эсом, и Сколот кивнул, не смея ни отвернуться, ни нормально заговорить.

— Драконы, породившие на свет меня… были, в свою очередь, созданы руками ребенка. — Высокий зеленоглазый парень снова как-то вымученно улыбнулся. — Они, если быть совсем уж бесцеремонным, вовсе не были драконами. Такие, как я… приходят из глубины Безмирья. Приходят сами, а они… прикованные к острову, помешанные на крови, не признавали ни единой моей попытки доказать, что все, происходящее там — не правильно. Что все, происходящее там — ошибка…

Он поежился.

— Если без деталей… то меня выгнали. Как опасного изгоя, который вносит хаос в умы более верных своему роду крылатых созданий. Меня выгнали, — он крепко сжал кулаки, — во время весенних штормов, памятуя, какие молнии бьются над морем, какие ветра носятся над берегами острова… и… если честно, большую часть своих скитаний я благополучно забыл. Главное — очнулся я на берегу пустыни, в компании человеческого ребенка. Подростка лет шестнадцати, и он был, — господин Эс так нежно поглядел на Сколота, что юноша предпочел отвести мутноватый серый взгляд, — невероятно похож на тебя…

Маленького драконыша выбросило на берег весной, в компании сотен полудохлых медуз; только, в отличие от них, он еще дышал, и тяжело вздымались покрытые чешуей бока.

Кит подумал, что еще спит, и на всякий случай похлопал себя ладонями по щекам.

Драконыш не исчез.

Чужие беспощадные клыки — или когти, какая, по сути, разница, — выломали, с мясом вырвали его гребень, и в ореоле мелкого костяного крошева проглядывали позвонки и пластины ребер. Дырявые крылья судорожно поднимались и опускались, не способные прийти в норму; должно быть, раненое существо до последнего летело, билось в ясных голубых небесах, пока, наконец, не рухнуло в море. А море, милосердное и заботливое, тихое, не забывшее, что рядом уснул его хозяин и господин, осторожно вынесло драконыша к полосе белого песка, и теперь он метался уже на нем, ослабевший, но все еще готовый сопротивляться.

Сначала Кит хотел его бросить. Какая, опять же, разница, дракона или, допустим, змею выбросило на берег; но потом под хрупкими еще веками проступила яркая зелень глаз, и юноша застыл, напряженно к ней приглядываясь. Глупость, конечно, и во сне ему чудилось не крылатое создание, а мальчишка — пускай и немного старше на вид. Глупость, конечно, и все-таки эта зелень…

Труднее всего было дотащить драконыша до костра. Легче — развести огонь, прогуляться до источника, набрать воды, вернуться — и повесить ее над красными языками пламени. Костер шипел, крылатое создание — билось, отчаянно, горько, страшно билось, пытаясь то ли вызвать у тела обратную реакцию — мол, сопротивляйся, давай же, сопротивляйся! — то ли как можно скорее умереть.

Кит наблюдал за ним, как рыбак наблюдает за своей удочкой. Вот сейчас дрогнет аккуратно окрашенный поплавок, пойдут по волнам круги; вот сейчас, еще какая-то жалкая секунда. Что мне до нее — мне, тому, кто шел до этой чертовой лодки целых восемьсот лет? Тому, кто обнаружил, что она не спасает?..

Дрогни, умолял он. Не ломайся — дрогни, и я узнаю, я тебя узнаю, тебя — из тысяч, из миллионов, из миллиардов…

— В конце концов, быть Создателем — значит, быть несчастным.

— Почему ты мне сразу об этом не рассказал?

Драконыш выгнулся, заскреб уцелевшими лапами по белому сухому песку. Из дыры на месте гребня хлынула кровь, он захрипел, надеясь, что в легкие попадет хотя бы малая доля воздуха — и болезненно, с надрывом, переменился. Рассыпалась, как пепел, неокрепшая детская чешуя; пропали израненные крылья, вместо оторванной лапы возникла перебитая человеческая рука. Пальцы немедленно сжались на все том же белом песке, светлые волосы рассыпались по лицу; зелень, просил Кит. Искристая зелень под веками. Под этими покрасневшими, под этими воспаленными, измотанными, изможденными веками. Искристая зелень. Пожалуйста…

Пожалуйста, пусть это будешь ты.

Задрожали белесые, перепачканные кровью ресницы. Непроглядная темнота уставилась на хозяина пустыни — только непроглядная темнота, а вокруг нее… вокруг нее, с замиранием сердца прошептал себе Кит, тонкая, беспомощная, бестолковая радужная оболочка. Ясного зеленого цвета…

— Я так долго… искал тебя, Кит, — пришептал драконыш. — Я выживу, и ты больше никогда… ты… никогда больше…

Радужка погасла. Испачканные кровью ресницы мягко, безвольно, осторожно сошлись; Кит просиял, будто ему, ребенку, подарили вкусный пряник с повидлом.