— Добрый вечер, — невозмутимо улыбнулся патрульный. — Его Величество у себя?
— Наверное, — пожал плечами тот стражник, что стоял поближе и притвориться безучастной скульптурой не мог.
Тем не менее, створки вежливо распахнулись, и троица переступила порог.
В замке было тепло и тихо; по коридорам сновали слуги и стражники. Кое-где на стенах висели масляные картины, в основном — пейзажи. Берег моря, пирсы, корабли у пристаней; паруса, похожие на крылья, и крылья, похожие на паруса. Сколот насквозь пропитался таким безразличием, такой отрешенностью, что ноги переставлял, будто деревянная кукла, а его нижняя губа стала раной, и эта рана все глубже и глубже влезала в податливую плоть.
Я виноват, убеждал себя юноша. Я виноват. Нельзя бросаться упреками, как метательными ножами. Нельзя бросаться упреками, не колеблясь, не сомневаясь, что они попадут в самое сердце мишени, как острие каленой стрелы…
Исаак прошел мимо тронного зала, библиотеки и трапезной — и привел своих пленников к основанию высокой винтовой лестницы. Она спиралью уходила вверх, в жилые комнаты башни; бывший придворный звездочет присвистнул, сообразив, что король ежедневно спускается и поднимается по этим ступеням. Какую же силу воли надо иметь, чтобы до сих пор не переехать в более удобные апартаменты, ведь замок сам по себе — огромен, и вряд ли в нем не хватает свободных спален…
До середины лестницы Исаак был по-прежнему бодр и свеж, предвкушая встречу со своим королем. После середины — догадался, что надо было просидеть на дереве хотя бы до конца смены, чтобы семнадцатый пограничный пост не простаивал без охраны; эта мысль привела воина в такой священный ужас, что он едва не повернул назад. Пожалуй, он бы сделал это, если бы его не видели слуги и стражники у дверей, если бы к нему не обращались жители окрестных деревьев; теперь, интуитивно ощутив и как следует осознав ошибку, он сник и разом растерял все свое красноречие.
Дверь, ведущая в королевские покои, была настежь распахнута.
Возмездие неотвратимо, сказал себе Исаак. Кары не избежать. И отец не лопнет от восторга и гордости за свое отважное чадо, а вытащит из сундука розги и хорошенько его отлупит. Еще и разболтает малышу-Альберту, какой у него глупый, несерьезный и неуклюжий брат, чтобы Альберт ни в коем случае не вырос подобным…
Господин Эс почему-то принюхался — уловил запах дождя и сирени, удивленно сдвинул светлые брови. Какая, к черту, сирень такой холодной весной, какой, к черту, дождь, если Драконий лес до сих пор кое-где прячется подо льдом и снегом?
— Ваше Величество, — обреченно позвал патрульный, — разрешите войти?
Никто ему не ответил. Распахнутая дверь сама по себе была словно бы немым разрешением; зажмурившись, Исаак шагнул в комнату с витражным окном из голубого и синего стекла — и застыл, потому что ее хозяин, тощий подросток лет четырнадцати, лежал на полу у кресла, и по вспоротой левой руке ползла серебряная, как ртуть, кровь…
Он шагал медленно, стараясь, чтобы вес тела доставался левой, а не правой, ноге — правая почему-то болела, и мучительно дергалось колено, если он требовал от него слишком больших усилий. Взобраться на холм, пройти мимо рядов каменных надгробий — и увидеть две цветущие черешни по обеим сторонам белого Моста…
Впрочем, нет. Моста не было вот уже пятьсот лет — были только раскидистые молодые деревья, сплошь затянутые цветами. Ветер кружил розовато-белые заостренные лепестки, а пропасть, разломившую надвое берега между границами живых миров, затянуло плотной пеленой тумана.
Он сел, привыкая к этому зрелищу. Могилы раскинулись вокруг на многие мили — аккуратно закопанные, поросшие травой, — и над ними нежно покачивался вереск, и казалось, что розовые соцветия, сталкиваясь, тихо звенят.
Он вспомнил, как пришел сюда в первый раз — потрепанный, полный разочарования, злой. И вспомнил, как легла на его плечо тяжелая чужая рука, и как неживой, лишенный всяких эмоций голос произнес: «Не задерживайся…»
Теперь ему было все равно, задерживаться или нет. Мир, сотворенный такой ценой, сотворенный таким страданием, раскинулся далеко позади — никто, кроме него, не имел права туда войти. И никто не имел права оттуда выйти, пока он, разумеется, не позволит — потому что в его ладонях сосредоточена такая власть, о какой не смеют помышлять даже карадоррские императоры…
Он горько улыбнулся. Маленький, глупый, заснеженный клочок суши — Карадорр, место, где бесконечно грызутся между собой Малерта, Сора, Фарда и Ханта Саэ. Где огрызается в ответ Линн, где жители Вайтер-Лойда приносят в жертву своих детей. Пополам его и драконьи дети, и, поскольку между ним и драконом ныне лежит куда более глубокая пропасть, чем та, у двух цветущих черешен, эти несчастные создания никак не могут вместе ужиться, никак не могут понять, что их сила — в единстве. Что иначе они мертвы.
Ветер уносил черешневые лепестки прочь, и они парили над серой пустотой не хуже бывалых птиц.
Птицы воркуют в чаше чуть шероховатых ладоней, щурят черные бусинки-глаза. Птицы поводят крыльями, будто пытаясь отвечать на ласку, птицы опасливо косятся на далекое море, откуда прилетает соленый бриз. Тот, кто их держит, рассеянно улыбается — и он, хозяин пустыни, никак не может избавиться от мысли, что стоит чуть сильнее сжать пальцы — и крылатые создания захлебнутся кровью, и кровь будет капать на песок, подобно искаженному карминовому дождю…
Здесь, в Некро Энтарисе, моря не было. Здесь было небо, мутное, низкое, с покрывалами туч, были могилы — и был дом, с дырявой соломенной крышей и с лишайниками на деревянных стенах. Кое-где он оброс шапками грибов, наверняка несъедобных — но хозяин не торопился их снимать, как и заниматься ремонтом. К чему, если комфортная, сверхсовременная, оснащенная механическим оборудованием бездна сокрыта под полом, и внешняя старая постройка — всего лишь ее преддверие?
Больше всего юношу поразила распахнутая дверь. Он приходил сюда сотни раз, и приходилось монотонно, заученно обходить постройку по кругу, стучать в пыльное окошко — и дожидаться ответного сдержанного стука. А сегодня… наверное, Орс умер, потому что иначе объяснить причину его отсутствия у хозяина пустыни не получалось.
Он переступил порог, на всякий случай окликнул своего приятеля — и сощурился, обнаружив, как из-под соломы, устилавшей пол, проглядывают красные и желтые огоньки, похожие на свечи. Постучал по влажным доскам, опять же, левой ногой — и комната плавно, почти не дрогнув, утонула во мраке, а затем погрузилась в уже знакомый хозяину пустыни красный и желтый свет.
Горели панели, забавно преломляясь в железных пластинах, из которых состояло огромное помещение. Четыре неподъемных стальных двери уводили в разные стороны, и хозяин пустыни выдохнул, обнаружив, что они закрыты и надежно заперты. Изогнутые ручки, больше похожие на штурвалы, поблескивали, предвкушая, что к ним вот-вот прикоснется теплая человеческая кожа. Не повезло, подумал хозяин пустыни, поворачивая одну такую ручку сначала вправо, потом — дважды влево, прежде чем замок перестал подавать признаки жизни. Его-то кожа была прохладной и сухой, а из-под одежды порой сыпались едва ли не целые пригоршни песка — валяясь повсюду, то вдали от прибоя, то как можно ближе к нему, он не обращал на крохотные крупицы внимания, пока они не рисковали набиться ему в рот.
Из ладоней моих просыпается в ночь песок.
Я пою, и рождается тысяча голосов…
Он покачнулся — так, что чертова нога не выдержала и подогнулась, и задрожало невесть каким образом поврежденное колено. Он бы упал, если бы не ухватился за очередную панель.
Орс был жив. Убедиться в этом помог его механический, лишенный всяких эмоций, голос — он поддерживал беседу на какую-то совершенно дикую тему, что-то о суточных нормах выпитой крови и неудобстве определенной формы прикуса, когда речь заходит о поедании колбасы. О прикусах симбионт знал критически мало — зато его гость распинался так, будто мучился из-за них с рождения.
