— Я заключил, что он дохлый, но это же Тэй, — хохотал косоглазый, хлопнув приятеля по плечу. — Они спят куда больше, чем, забери их дьявол, живут. И пока спят, теряют все, как выразился капитан, живые качества: не дышат, и сердце у них не бьется, хотя внешне вроде бы нет ни единой чертовой раны. Грязная раса, единожды совершившая грех — это тебе не шутки.
— Ага, — пьяно хихикнул его товарищ. — Я тоже одну такую дохлую…
Услышав, что именно он сделал, спутник господина Хвета побелел и так сжал поводья, что их очертания красными полосами отпечатались на коже.
А Талер почему-то дернулся и замер, будто прикованный к Вайтеру цепями. Что-то очень тихо произнес, развернулся… и пошел обратно, минуя пару солдат, а потом и побежал, спотыкаясь, ругаясь и не оглядываясь.
Лодки горели.
Он беспомощно помялся на берегу, как ребенок, потерявший монетку. На кой черт было поджигать лодки, если детям племени Тэй они все равно больше не пригодятся? Пускай бы гнили, пускай бы стояли под ливнями, снегами и ветрами — может, и понадобились бы мародерам из тех, кто не влился в армию, но шастал у рубежей и прикидывал, будет ли чем поживиться после трех тысяч малертийских воинов.
Девочка. Девочка из храма жива, а он, Талер, бросил ее по ту сторону пролива, без еды, пресной воды и способов перебраться на континент. И себя тоже лишил такого способа, пока шлялся по наиболее представительным домам и собирал информацию. Лучше бы не собирал, на кой она ему нужна, если от нее волосы начинают шевелиться на голове? В такую не посвятишь ребят из Сопротивления, такой не будешь гордиться и хвастаться, что она у тебя есть; напротив, единожды прочитав содержимое старых запыленных свитков, Талер их поджег и старательно размазал пепел по сырому земляному полу. Такая не должна никому достаться, не должна достаться людям из Движения.
Он тяжело вздохнул.
Он знал, на что ему придется пойти, но совсем не радовался этому исходу.
Расшнуровать и отбросить подальше от обрыва ботинки; избавиться от плаща, он потянет господина Хвета ко дну быстрее, чем пирсы окажутся позади. Прямо сказать, плащ утопит его под ними же, а Талеру останется лишь безысходно провожать голубым взглядом поверхность, далекую и неумолимую, как небо — если глядеть на него с земли.
Вода была — ледяная.
Она обожгла босые ноги Талера, и Талер зашипел, как потревоженный соседскими детьми кот. Она за короткий миг выжала из него все жалкие крупицы тепла, сохраненные покинутым предметом одежды, и едва не превратила в комок спекшейся от холода соли.
Мысли про гладкое тело твари, облизнувшей залиты кровью доски, и размеры ее языка мужчина от себя отгонял, как назойливых мух. Ну подумаешь, плавает где-то колоссальная голодная рыба. Ну подумаешь, она сейчас удивленно косится на господина Хвета и не может сообразить, какого черта он полез в океан. Ну подумаешь, она распахивает колодец глотки, сверху увенчанный сотнями, тысячами клыков… ну подумаешь…
Хватит, оборвал себя Талер. Хватит. У меня есть нож, и я буду сражаться до последнего, до последней капли крови буду сражаться, и неважно, чья это капля — противника или моя…
Океан дышал вкрадчиво и нежно, и не показывался над его глубинами шипастый гребень. Волны были против того, что мужчина плывет к острову, и планомерно отпихивали его все дальше и дальше к югу. Они словно бормотали, пытаясь вынудить господина Хвета сдаться: перечить нам бесполезно, перечить нам глупо — как ни крути, а ты умрешь, и мы заберем себе твое чудесное тело. Зачем? Ну, знаешь ли, под нами кроется множество подобных тебе созданий, и хотя они мертвы, им все еще одиноко, и тянутся к облакам обгрызенные хищными рыбами руки, и следят за тобой широко распахнутые пустые глаза. Ты отражаешься в них, как ма-а-ахонькая сумасбродная пылинка. Как дыра в ночном небесном покрывале, но ты закрываешь звезды, и мертвым созданиям на дне становится грустно: за что, за что с ними снова так поступают, чем они это заслужили?
Талер молчал. Ассоциации были муторные и дурацкие, такое лишь убийце в голову и придет. Кстати, вот и он, готовый ответ — они заслужили это тем, что позволили мне родиться, что позволили родиться такому жестокому человеку, как я. И вовсе не в океане я тону, и вовсе не в океане я задыхаюсь, и на дно меня тянет не собственное ослабевшее тело, не ужас, первобытный животный ужас, а кровь, пролитая кровь. Она слипается, она высыхает на моей одежде, она буквально впитывается в мою плоть, но не смеет, не смеет быть моей. Она — цепь, она — клетка, и мне едва, мне чуть не хватает сил, чтобы разорвать ее звенья или сломать ее прутья, как я десятки раз ломал чужие кости…
Остров показался впереди, как внезапное наваждение. Смерть, сказал себе господин Хвет, милостива. Я погибну, а она меня обманет, она меня обнимет, ласково прижмется губами к моему уху и шепнет, что все это было не зря, что я бы справился, что я бы смог, но ей, Смерти, тоже надо кем-то питаться, тоже надо выполнять какие-то свои обязанности…
— Кома-а-анди-и-и-и-ир!
Заставить себя посмотреть назад мужчина не посмел. Расстояние до острова сокращалось, хотя и медленно, и он следил за этим сокращением, не отрываясь. Следил и мрачно прикидывал, как же обидно будет умереть, дотянувшись обледеневшими ладонями до земли, убедившись, что девочка из племени Тэй жива, а он, Талер, допустил ошибку, причем допустил ее дважды — когда вышел за двери храма и когда не озаботился утащить лодку в какие-нибудь кусты. Впрочем, разве он подозревал, что человек… ладно, не совсем человек — проснется и невозмутимо уточнит, какого черта все еще валяется в луже крови, если его недавно тормошил не знакомый, но вполне мирный мужчина в форме курьера?
Мирный, ха-ха. Обшаривая дом то ли старосты, то ли капитана Гончих, копаясь в документах и фолиантах, занятый своими делами, он не успел вовремя укрыться под столом или в шкафу, когда у порога прозвучали шаги одинокого солдата. Либо солдату претило воровать в компании товарищей, либо он решил выяснить, чем занимается подручный господина Эрвета вне поля чужого зрения — но порог переступил с таким выражением лица, будто собирался нанизать Талера на булавку и выставить на всеобщее обозрение, как самый солидный боевой трофей. Жаль, что ему не повезло; мужчина ловко ушел от блеклого лезвия меча, вынырнул за спиной неожиданного соглядатая, и…
— Кома-а-анди-и-и-ир! — надрывался Лаур где-то за границами того мира, что окружал сейчас главу Сопротивления. — Не взду-у-у-ма-а-ай у-у-утону-у-у-уть!
Мужчина рассмеялся — и случайно хлебнул соленой океанской воды. Горлу было уже без разницы, что происходит и что за это нужно будет отдать, и Талер даже не закашлялся — но в груди словно бы заперли бойцовскую крысу, и она рвала его легкие, как поэты рвут наброски своих поэм.
Я так устал, невесть кому пожаловался господин Хвет. Я так устал, что не помню, какого черта вообще полез в эту ледяную воду, какого черта я так самонадеянно переплыл синий океанский пролив, и что это за девочка сидит на пирсах. Нет, не сидит — стоит, низко наклонившись над волнами, и наблюдает за мной полными отчаяния серыми глазами. Так, будто знала меня всю жизнь, будто я — не чужак на землях Вайтер-Лойда, будто я для нее…
Шипастый гребень заскользил над поверхностью совсем рядом, и Талер горько улыбнулся, и он этой улыбки свело челюсти, и посиневшие губы покрылись лабиринтами трещин. Теперь, подумал он почти с удовлетворением, теперь меня сожрут, и будут правы — таких наглецов надо тыкать носом в житейские премудрости, а не рассказывать о них степенно и пространно, как рассказывал Шель.
Теперь…
Он спал, и ему снился очень тоскливый сон.
Пустыня шелестела мягко и негромко, перекатывались песчинки по ее покатой спине. Чайки хранили тишину, и хранило тишину море — потому что он спал, и ему снился очень…
Какая ирония, заметил он, обнаружив над поверхностью океана шипастый гребень. Какая ирония, что этот человек погибнет именно так. До берега было бы можно дойти по дну, если бы оно, дно, не обрывалось перед ним так резко и не уходило вниз, во мрак, пронизанный сиянием крохотных, не больше песчинки, искорок. До берега было бы можно дойти по дну — и было бы можно дойти от берега к обреченному измотанному человеку, оглохшему, ослепшему, онемевшему от неслыханной подлости его же судьбы. Шипастый гребень? Тут? Сейчас?
