Восемнадцатый, а за ним — двадцать первый день рождения Сколота отмечали в императорском замке, в море знатных и благородных девушек, юношей и супружеских пар — с целью подобрать молодому лорду хоть сколько-нибудь достойных друзей. В общении он был потрясающе легок, и девушки попеременно краснели, позволяли себе сдержанный, кукольный, бестолковый смех, а юноши завистливо, с обидой косились на тощую светловолосую фигуру — ну какого черта стрелок, чья мать работает в дешевой таверне, так нравится высокородным леди?!

Впрочем, самому Сколоту девушки были безразличны. Он разговаривал с ними из вежливости, потому что вежливость, по словам господина Эса, была самой важной и самой непобедимой вещью на Карадорре. Если ты вежлив, с тобой толком и не поссоришься, и не пойдешь на тебя войной, и не обсудишь в каком-нибудь углу — что обсуждать, твое безупречное владение голосом, тоном, поведением? Если ты вежлив, о тебе не составишь верное мнение — потому что не из чего составлять. Если ты вежлив, ты — неприметная и до поры не опасная фигурка на арене политики, и главное — не дать никому заподозрить, что ты проявляешь к ней хотя бы малейшее любопытство. Не-е-ет, Сколот, будь равнодушным, как травинка или дерево — у них есть эмоции, но они скрываются глубоко внутри, в корнях, и люди пока что не умеют — да и вряд ли научатся — эти эмоции различать…

Юный лорд улыбался. Юный лорд тепло и благодарно отвечал на вопросы об императоре. Юный лорд пожимал руки всем подряд, не выделяя для себя ни чиновников, ни высокопоставленных солдат, ни особенно богатых женщин. Юный лорд покачал в израненных ладонях, скрытых под кожаными перчатками, кубок вина, попробовал популярный в этом сезоне салат с креветками, принял пирог, принесенный лично господином поваром — и не изменился, даже чуть захмелев, потому что хмель болтался в самых дальних уголках его сознания, не причиняя никаких неудобств.

Император был горд. Высокий воротник — под самое горло, — и плотная ткань, расшитая серебром; волосы, чуть растрепанные после борьбы с непогодой во внутреннем дворе; осанка, идеально ровная; походка, неотвратимая, осторожная, вкрадчивая — бывший придворный звездочет воспитал своего подопечного так, что юноша влился в ряды своих новых товарищей, как река — в море, естественно и невозмутимо. Он обсудил с охотниками партию составных луков, недавно привезенную с Тринны; он выразил искреннее сочувствие господину Льену, потерявшему дочь за три недели до праздника; он заверил господина Рэтта, что весна в этом году все такая же замечательная, и что он очень доволен затяжными ливнями и туманами.

— Если честно, я не ожидал, что из тебя получится такой хороший учитель, — признался император господину Эсу, присевшему на пуф у праздничного трона. Пуф был подарком правителя Соры талантливому шуту, прикорнувшему на ковре неподалеку; стоило ему поднять кудрявую, нарочито безумную башку, как бубенцы на разноцветном колпаке начинали звенеть. Высокородные гости оглядывались и смеялись, но как минимум в четырех взглядах, брошенных на любимца императора, Эс обнаружил глухое раздражение.

— Я не так уж и молод, Ваше императорское величество, — бросил он, зная, что за ленивые, сонные нотки в этой фразе ему ни черта не сделают. Правителю Соры интересно, кем является и откуда пришел его бывший придворный звездочет, и во имя правил этикета он вряд ли будет сердиться.

Так и вышло.

Император посмотрел на него хмуро, но без гнева, и произнес:

— Ты выглядишь точно так же, как выглядел пятнадцать лет назад. Для человека пятнадцать лет — внушительный срок, с такими, прямо сказать, не шутят. Если бы я выдал тебя Движению против иных рас, они бы устроили веселое сожжение или, предположим, повешение на центральной площади Криерны. Разумеется, тебе известно, что я не выдам, и… не то, чтобы взамен… но мне хотелось бы узнать — кто ты, Дьявол забери, такой?

Эс передернул худыми, едва прикрытыми рубашкой плечами:

— Мне тоже… хотелось бы. Вот как по-вашему, а, господин император? Может, я растение? А может, я домашний кот на куче дров у камина? А может, я — чернила на пергаменте, и пергамент невероятно, невыносимо стар — не успеешь и моргнуть, как он обратится пылью. А, господин император? На кого я больше похож?

— Все шутки твои дурацкие, — отмахнулся мужчина. — Тебе лишь бы пошутить.

Эс цыкнул на слугу, посмевшему нарушить беседу, но император жестом показал, что его собеседник погорячился, и велел принести чего-нибудь покрепче вина. Слуга метнулся прочь, будто его ошпарило, и учитель юного лорда Сколота немедленно вернулся к своим безответным, бесполезным вопросам:

— А что мне, по-вашему, делать, господин император? Плакать, может быть?

— Может, и плакать. Я слышал, что шумная истерика со слезами и криками порой помогает избавиться от плохого настроения.

— У меня хорошее, — вяло возразил Эс.

— А по тебе и не скажешь.

Вместо вина слуга принес два бокала с лучшим триннским коньяком — и блюдо с тонко нарезанным лимоном. Поставил на невысокий, неудобный столик у трона, поклонился — и был таков.

— Бери, — радушно предложил император. — Выпьем, у меня как раз появился тост… за юного лорда Сколота и грядущие, хм, летние стрельбища… подскажи, стоит ли мне их проводить? Самый сильный и самый меткий стрелок в империи Сора уже обнаружился, и, хм, я сомневаюсь, что кто-нибудь сумеет его превзойти…

Эс поморщился:

— Давайте выпьем за то, чтоб никто и не превзошел.

Бокалы тихонько звякнули, привлекая к тронному возвышению чужие любопытные взгляды. В числе прочих на своего учителя поглядел Сколот; Эс помахал ему рукой, и юноша с удовольствием сощурил мутноватые серые глаза. Он ценил господина Эса — пожалуй, чересчур высоко, незаслуженно, неправильно, — однако императору это казалось вполне закономерным. В конце концов, если бы не бывший придворный звездочет, Сколот ни за что не вырос бы таким великолепным — госпожа Стифа пожалела бы его там, где Эс благоразумно не пожалел, и была бы настойчива там, где Эс не проявил настойчивости. Любящим родителям свойственно подобное отношение — они попросту не верят, что их чрезмерная любовь способна что-то испортить. Как и недостаток этой любви, мрачно подумал бывший придворный звездочет, подхватывая с блюда лимонную дольку.

После коньяка жить стало немного веселее, и господин Эс рассказал императору о неудобствах, причиняемых лордом Сколотом профессиональной швее, присланной в особняк из огромного центрального замка. Пожилая дама в чепце и скромном голубоватом платье оказалась, тем не менее, вовсе не скромной в общении с юным хозяином; она жаловалась, что господин Сколот не носит ни подпоясанных кафтанов, ни модных рубашек, а высокий воротник не дает никому и шанса полюбоваться его ключицами. Лорд, памятуя об императорском условии, смиренно просил у нее прощения — и продолжал таскаться повсюду в изящных, красивых, но совершенно не подходящих ему нарядах. Почему эти самые наряды подходят по фигуре, но не подходят по каким-то иным туманным критериям, Сколот недоумевал, а швея не объясняла; вероятно, во всем было повинно ее чисто женское воображение.

Император позволил себе негромкий смех, едва ли не утонувший в шуме сотен и сотен голосов.

— А еще, — бормотал Эс, во избежание утечки информации наблюдая за ближайшими гостями — чтобы до них не донеслось ни звука, — нашего маленького мальчика страшно интересует любовь. Он мне уже вытрепал все нервы, силясь выяснить, что она такое и как ее найти. Я предлагал — мол, пройдись по городу, вдруг тебя зацепит какая-нибудь девчонка, а если нет — по балам да приемам погуляй, там крутятся и вертятся девицы исключительно благородные, то, что нужно для твоего нынешнего статуса. А он сник, виноватый, грустный, и говорит — у меня с этими вещами плохо. Мне все городские девицы вместе и каждая по отдельности — как шли, так и с горы катились, а благородных я вообще боюсь, они сплошь романтичные, нежные или, что гораздо хуже, самовлюбленные, и если я еще могу понять их высокомерие, то романтику и нежность — никак, нет…