— Хорошо, — с замиранием сердца кивнул мужчина. — Мне потребуется неделя. Потом вы, вне всякого сомнения, заберете некую хрустальную бутылочку из моей лавки и навсегда забудете, кто вам ее продал. Итоговая цена этой бутылочки — тридцать две монеты. У вас нет возражений, господин Шель?
Эрвет-младший улыбнулся:
— Нет.
— В таком случае подождите здесь.
Травник ненадолго исчез. Над рабочим ярусом лавки находился жилой, и там его радостно, с веселым смехом встретила жена — Шель слышал, как она ласково бормочет всякие сентиментальные глупости, пригодные разве что для дешевой драмы в имперском театре. Мастер проворчал ей что-то не менее ласковое, поклялся, что через пару минут вернется и снова поплелся к Эрвету-младшему — его шаги потревожили ступеньки лестницы, зашелестели по ковру, а затем тощий силуэт показался в полумраке у прилавка. Протянул Шелю нечто, упакованное в дорогой пергамент.
— Спасибо, — рассеянно поблагодарил тот.
Упаковка шелестела тоже, но гораздо громче ковра. Под ней обнаружилась древняя, выцветшая, покрытая пылью обложка летописи. Эрвет-младший попробовал избавиться от пыли с помощью рукава, но крохотные серые частицы въелись в переплет намертво, сплелись в причудливый узор вокруг старомодной рунической надписи: «Shalette mie na Lere» .
У Шеля сладко заныло сердце. Да, это была правильная книга. Травник, напрямую связанный с торговцами Тринны, сумел раздобыть то, чего не достигла вся имперская полиция по главе с Эрветом-старшим.
Шель погладил «Shalette mie na Lere» так, словно она представляла для него наивысшую ценность, и дрожащим от радости голосом попрощался. Быстрее, быстрее домой — запереть все двери, зашторить все окна, забраться в шкаф, зажечь единственный огонек и прочесть, прочесть хотя бы вступление…
Гвардейцы проводили его растерянными, изумленными взглядами. Сына главы имперской полиции редко видели таким счастливым, особенно после похорон супруги Эрвета-старшего, съеденной болезнью так быстро, что придворные лекари не успели даже установить, что это была за болезнь. А теперь Шель едва ли не светился, едва ли не бегом промчался по замковым коридорам, бодро заверил кухарку, что не голоден, и скрылся в своих покоях.
Книга была тяжелой, как и подобает ветхим, благородным, а главное — правдивым историям. Она походила на летописи Малерты, но последние не имели в глазах сына главы имперской полиции такого сокрушительного веса, как «Shalette mie na Lere».
Шель трепетал от восторга, переворачивая страницу. Вычурное название сменилось цифрой «I», а под ней аккуратно, иссиня-черными чернилами неизвестный автор написал: «Adara na Ettles» .
========== 3. Чертово колесо ==========
Утро началось с тревожных новостей — песочного цвета крылатый звероящер, пребывая, должно быть, в худшем из своих настроений, с потрохами сожрал береговой патруль империи Сора. Эта история кочевала по особняку вместе со слугами, пока не добралась до хозяина — и тот, сдвинув светлые брови, отправился искать своего опекуна.
К тринадцатому дню рождения Сколота Стифа и господин Йет, хозяин таверны, устроили пышную веселую свадьбу. Переезжать в роскошные апартаменты, подаренные сыну супруги, мужчина отказался, и с тех пор мальчик и его мать навещали друг друга на правах скорее гостей, чем родственников. Император, обеспокоенный таким поворотом событий, приставил к юному лорду опекуна — того самого зеленоглазого, высокого человека, бывшего придворного звездочета.
Его звали Эс, и о звездах он действительно знал больше, чем все профессиональные учителя астрономии, вместе взятые.
Жизнь в особняке Сколота ему понравилась, а к воспитанию мальчика он подошел весьма серьезно, благодаря чему тот вырос утонченным, грациозным и крайне обходительным человеком. К семнадцатому дню рождения по юноше сохли все, как одна, наследницы благородных семей, а его навыки стрельбы достигли таких высот, что его с неизменным почтением называли «мастер».
Опекуна Сколот нашел в гостевом зале, на диване, где обычно, виновато склонив голову, сидела госпожа Стифа. Ярко горел камин; на стенах плясали причудливые тени, и размеренное, ровное дыхание волновало их не больше, чем падение пыли на стол и серебряное блюдо с оранжевыми плодами хурмы.
Высокий светловолосый парень спал, обняв подушку, и выражение лица у него было такое, что юноша, собиравшийся разбудить Эса и рассказать ему о драконе, в нерешительности остановился. Светлые ресницы опекуна слиплись, будто он плакал, а потом неуклюже вытирал слезы кулаками; веки покраснели. А из кисти правой руки, безвольно опущенной, обмякшей правой руки, с ужасом обнаружил Сколот, медленно, осторожно росло что-то радостно-зеленое, округлое, на нежном тонком стебле…
Юноша присел и коснулся плеча Эса, прикидывая, не тряхнуть ли. Решил, что можно — высокий зеленоглазый парень ни разу не злился на своего приемыша, — но в этот миг вышеупомянутая кисть дернулась, приподнялась и как-то беспомощно сжала пальцы на широком рукаве рубашки Сколота.
— Кит…
Юноша вздрогнул. Эс явно обращался не к нему, а к персонажу своих видений, и Сколоту остро захотелось уйти, но пальцы, будто почуяв это предательское желание, сжались чуть сильнее.
— Нет… пожалуйста, Кит, не уходи…
Высокий зеленоглазый парень всхлипнул, и его охрипший голос, резко утративший свою мелодичность, почему-то больно резанул по ушам:
— Я умру, если ты уйдешь…
Сколот, помедлив, покладисто сел обратно. Разумеется, он совсем не Кит и совсем не собирается убивать своего опекуна, и ему не трудно немного посидеть рядом — пока Эс не успокоится и не проснется. Не трудно, повторил себе юноша и огляделся, размышляя, чем бы занять дрожащие бледные ладони.
Интересно, какого черта ему настолько не по себе? Ну да, раньше он не находил бывшего придворного звездочета спящим — тот предпочитал запираться у себя в комнате и словно бы исчезать. Хвастался, что пишет стихи, и, продолжая оглядываться, Сколот с каким-то особым внутренним трепетом обнаружил, что на столе, прижатые блюдом к ровной и гладкой поверхности, лежат исчерканные листы пергамента, сплошь покрытые странными, хотя и вполне разборчивыми, литерами.
Эс учил юношу писать под наклоном — мол, пускай очертания литер плавно сползают вправо, это модно и, более того, красиво. Но его собственные литеры были похожи на солдат, мужественно идущих на смерть — прямые спины, небрежные росчерки худых плеч, равнодушные взгляды. Сколот нахмурился и сам себе удивился — нет, ну какое отношение к солдатским фигурам имеет размашистая «Т»? А наспех выведенная «E»? И откуда вообще взялось подобное сравнение?
Наверное, юноше было нельзя это читать. Эс не любил, когда его стихи оказывались предметом всеобщего внимания. Но мое-то внимание, думал Сколот, уговаривая сам себя, мое-то внимание не причинит им никакого вреда. Если вдруг что, я просто никому не скажу, что удостоился их прочесть…
Эс пошевелился во сне, и юноша обомлел на полпути к исчерканному листу. Но зеленые глаза не открылись, только дрожали промокшие ресницы.
К сожалению, Сколот понятия не имел, что снится его случайному опекуну. А иначе он, может, и сумел бы ему помочь. Но юноша лишь тянулся к пятну желтого пергамента, и Эс был предоставлен самому себе, наедине со своим прошлым, и это его прошлое не ведало жалости.
— Уходи, лаэрта.
Он сердито шагнул вперед:
— Разве ты забыл мое имя?!
На ощупь листок был шероховатым и приятно теплым. Солдаты, идущие на смерть, складывались в аккуратные строки — нет, замерли строем, готовые, что их с минуты на минуту убьют. Сколот сощурился.
— Если ты уже не в силах… если тебе не из чего…
Он помнит — хрупкое маленькое тело, веснушки на скулах и переносице, ясные серые глаза. Он помнит — неуверенные, тихие фразы; со временем они вырастают, со временем они становятся такими жестокими, словно никогда не было этого глухого «Очень одинок… и несчастен». Было только последнее «Уходи, лаэрта» — настолько безучастное, будто никто и не называл его Эстамалем…
