— Я не хочу… Кит… — пробормотал Эс — и провалился в по-настоящему глубокий сон, безо всяких смутных, едва ли не стертых беспощадной памятью картин.
Сколот, не успевший различить и первой строки, облегченно выдохнул. Он-то боялся, что светловолосый парень проснется и устроит ему разнос на тему «Как нехорошо без спроса трогать чужие вещи». Убедившись, что это ошибка и что Эс не намерен просыпаться в ближайшие пару часов, юноша мысленно попросил у него прощения, и мутноватый серый взгляд заскользил по двум уцелевшим строфам. Вокруг них, словно ограда, темнели зачеркнутые, отвергнутые Эсом варианты — и потому эти две строфы казались невыносимо важными.
«Я закрою глаза, но окажется — я погиб.
Я — приемный отец для творений твоей руки.
И любому решению верному вопреки
я тебя умоляю — пожалуйста, сбереги…»
«Здесь ни слова о том, как они принимали бой,
поднимали мечи, покидали свои дома,
закрывали своих драгоценных родных собой,
позволяли себя изуродовать и сломать.»
— Кит… — сонно пробормотал Эс — и, на беду Сколоту, все-таки проснулся. Зеленые глаза рассеянно обшарили зал, замерли на пергаменте… и, пока юноша пытался определиться, уготована ли ему отдельная сковородка в Аду, отразили удивление.
— Ты читал, что ли? — своим прежним, потрясающе мелодичным, голосом спросил светловолосый парень.
— Я… это… — Сколот безнадежно запутался в словах и умолк, чтобы собраться с духом. — Я нечаянно… я хотел о драконе рассказать, зашел, а вы… спите…
— А я сплю, — повторил за ним Эс. — Понятно. Будь любезен, положи эту бумажку туда, откуда взял.
Юноша торопливо исполнил требуемое. Всего-то и надо было, что поднять за край серебряное блюдо и засунуть под него уголок пергамента, при этом стараясь не умереть под пристальным наблюдением.
Желая отвлечь Эса от очевидной мысли, что Сколот, пускай и невольно, вмешался в его собственный, запретный для посторонних, мир, юноша виновато признался:
— Ваша… правая рука, там… вероятно, вы чем-то болеете? Я могу пригласить в особняк лекаря, если ему, конечно, хватит опыта устранить… такое…
Ему было мучительно стыдно за свое поведение. Пожалуй, если бы его воспитывали в строгости и страхе, так, чтобы он и слово лишнее боялся произнести, юноше было бы куда легче. Да он бы ни черта и не прочел, а так выходит — знал, что Эс в худшем случае обидится или будет разочарован, и все равно полез, полез не в свое собачье дело…
Опекун Сколота грязно выругался и выдернул из кожи радостный зеленый побег. Смял его, и по комнате пополз немного терпкий, настойчивый запах, будто упрекая Эса в убийстве. На кисти пострадавшей руки осталась неглубокая ранка, и светловолосый парень тем же ножом, каким вчера вечером чистил яблоки, принялся деловито выковыривать из нее корни.
— Черт возьми… — ворчал он, неудачно задевая лезвием края плоти. — Черт возьми, давно со мной такого не было…
— А… что это? — нерешительно уточнил Сколот.
Его опекун задумался — по счастью, ненадолго. Усмехнулся:
— Как ты и предположил — болезнь. Правда, не заразная, иначе меня бы выгнали с поста придворного звездочета. Так что, — он ловко ушел от темы, давая понять, что она ему претит, — ты говорил о драконе? Я полагаю, о том песочном, с брюхом на полнеба?
— Верно, — согласился юноша. — По слухам, он сожрал четверых патрульных у пограничного поста на берегу.
— Следует полагать, был голодный, — расхохотался Эс. — А патрульные что, не могли от него спрятаться?
— А куда? — Сколот пожал плечами. — Разве что нырнули бы в океан… я слышал, драконы боятся воды.
Пламя в камине сухо потрескивало, поглощая принесенные прислугой дрова. Эс вытер нож носовым платком, ловко метнул — острие насквозь пробило столешницу, и девушка с корзинкой, заглянувшая уточнить, что господа желают на завтрак, испуганно отскочила.
— Этот — не боится, — сообщил Сколоту светловолосый парень. И повернулся к девушке: — Господа желают вина. Красного полусладкого, если есть — из линнской партии семьдесят четвертого года… ну и к вину чего-нибудь. В идеале — соленых огурцов…
Девушка растерянно покосилась на своего лорда. Юноша вежливо улыбнулся, надеясь тем самым ее приободрить, и сказал:
— Передай кухарке, что мне без разницы. Я же не могу постоянно сам выдумывать, какие блюда ей приготовить.
Девушка с облегчением убралась, и ее каблучки мило застучали по каменному полу. Сколот подождал, пока за ней закроются двери, и воровато уточнил:
— А что, вам об этом драконе… — он замялся, подбирая выражение, — что-нибудь известно?
Эс посмотрел на него так серьезно, что у юноши похолодело внутри, и коротко бросил:
— Больше, чем хотелось бы.
Завтрак Шеля и главы имперской полиции состоялся в молчании. Эрвет-младший выглядел подавленным, будто его переехала торговая телега с винными бочками, а Эрвет-старший, сосредоточенный на письме от правителя империи Сора, проглотил гречневую кашу с котлетой, не успев толком ощутить вкус. Коротко попрощался, потрепал сына по волосам — странного пепельного цвета — и ушел, не спрашивая, почему под глазами у парня залегли усталые тени, а губы, сжатые в тонкую суровую линию, то и дело болезненно кривились, будто Шель размышлял о чем-то крайне отвратительном… или страшном.
Эрвет-младший сам не подозревал, что «Shalette mie na Lere» так по нему ударит. Это была не столько летопись о том, как родился мир, сколько дневник — но о том же самом.
Шель без аппетита поковырялся вилкой в роскошной золотой тарелке, поднялся и побрел в свою комнату. Повезло, что все планы на грядущий день он отменил сразу же, как старая книга оказалась у него в руках. Повезло, что он, в отличие от отца, пока не делает ничего серьезного — так, сдержанно развлекается, готовит почву для своих будущих великих свершений… и, наверное, готовит себя. Потому что «Shalette mie na Lere» стала для него основательным испытанием, и благодаря ей он, во всяком случае, не будет больше с такой заоблачной высоты смотреть на ужасные вещи вроде… вроде…
Добравшись до спальни, он улегся на кровать и снова распахнул древнюю рукопись. Ее страницы, выцветшие, хрупкие, хрустящие под каждым прикосновением, отпечатались в его памяти так остро, что Шель при всем желании не сумел бы от них избавиться — но, тем не менее, зачем-то опять уставился на иссиня-черные строки.
«Никто и никогда не любил меня так же сильно».
«Право, жаль, что за пару сотен лет до этой встречи я полностью разучился…».
Чему? Чему, забери его Дьявол, разучился главный герой проклятого дневника? И с каких демонов ради этого недостатка он отверг такой реальный, такой настойчивый, такой упрямый шанс на спасение?
Парень сглотнул. Окажись он в израненной, измученной шкуре второго персонажа «Shalette mie na Lere», он бы утопился в море или спрыгнул со скалы — так, чтобы точно разбиться насмерть. Но книга бесстрастно, с ледяным безразличием говорила: «Этот глупый ребенок ушел, потому что я этого потребовал; этот глупый ребенок притворился, что с ним ничего не произошло». Ниже автор неумело, схематически изобразил его портрет — правильные черты, а в них неуловимо сквозит какая-то… хитрость? Будто, пока его рисовали, второй персонаж смеялся над своим приятелем, смеялся, не понимая, зачем тому понадобилось его помнить, если недавно он произнес: «Уходи, лаэрта…»
Laerta. Laerta Estamall’. Сын главы имперской полиции так и сяк вертел это мягкое словосочетание, произносил его вслух, но по-прежнему был уверен, что ни разу нигде не слышал. Если бы этот лаэрта действительно скитался по миру, тщетно силясь найти себе приют, его бы уже заметила имперская разведка или маги, заинтересованные во всем, что можно было окрестить ненормальным. А штуку ненормальнее вечных скитаний надо еще поискать — и не факт, что она отыщется.
Время шло, перетекало из минут в часы, шелестел песок за тонкими стеклянными стенками — утро, день, вечер… Эрвет-младший следил за одиноким лучом, проникшим в комнату сквозь плотно задернутые шторы — тот медленно, вкрадчиво, осторожно пемещался к западу, полз, упрямо бросал себя вперед… бывает, что так бросают себя солдаты прямо на острия вражеских пик — в надежде предоставить своим товарищам из центра путь, который можно пройти, не напоровшись на каленое железо.
