Бывший опекун лорда Сколота усмехнулся.
Шаманы. И подземная огненная река под выжженной землей; но эделе, похоже, не в курсе, что она протекает под их полями, что лето наступило, потому что ее пламя согрело чертовы поля изнутри.
Кит, маленький… хороший, я все понимаю, ты ненавидишь этот мир — но я не помню, чтобы раньше ты его забрасывал. Я не помню, чтобы ты отмахивался от него, как если бы он был букашкой, как если бы ты его создал — и поймал — только чтобы раздавить. Я не помню, чтобы он был тебе — абсолютно не интересен. Я такого не помню, а поэтому…
…Кит, маленький, все ли с тобой в порядке?..
Пахло персиками.
Даже здесь, в полусотне миль от шумного города. И он болезненно кривился, и ругался, и прятал нос под манжетой рукава — но это не помогало, от манжеты несло персиками тоже.
Он всей душой ненавидел эту чертову раннюю весну. И лето — ненавидел тоже; и сама по себе Эдамастра казалась ему пустой, потому что он давно отыскал все то ценное и полезное, что вообще на ней было.
А было… ужасно мало.
Если бы у него спросили, он бы сказал, что и вовсе ничего не нашел.
Магия бурлила в его теле, как лава бурлит в конусе вулкана. И не могла найти выхода; она бы вырвалась, она бы выжгла эти земли к чертовой матери, но он прятал ее под широкими ладонями, и под сухими веками, и под вежливой улыбкой. Магия бурлила в его теле, но он — пока что — не выпускал ее, не давал ей выбраться из-под кожи.
Во всем ценном и удивительном ему просто не хватало какой-то… глубины; он хотел, чтобы оно было таким же потрясающим, как и он сам — но оно легко уступало его силе, безропотно — и униженно — подчинялось.
У берега стояли шатры. Около десятка шатров; и сидел на обрывке скалы мужчина с яркими золотисто-рыжими волосами. Его было видно издалека, и, хотя расстояние позволяло шаману любоваться лишь силуэтом, он знал, что на плечах этого мужчины темно-зеленая военная форма болтается мешком, а глаза у него такие равнодушные, будто ему Эдамастра надоела не меньше, чем колдуну.
Он снова поморщился — и медленно пошел к морю.
Здесь оно было тихим — по крайней мере, весной; волны облизывали камни, и покатые, гладкие бока влажно блестели под лучами полуденного солнца. Здесь оно было тихим — по крайней мере, весной; шаман помнил, как в декабре оно сходило с ума, и бросало пену — клочьями — на высохшие деревья, и поднимало со дна затонувшие корабли. И вертело, и — в который раз — ломало истлевшие мачты, и рвало традиционно черные вымпелы, и швыряло тонкие снасти на узкие береговые скалы.
Тропа уходила вниз довольно резко; одно лишнее движение — и ты уже в соленой воде. Он, впрочем, не боялся. К чему, если он родился шаманом, и если он правил собой так надежно и настойчиво, что тело повиновалось даже не мысли, а ее осколку?
Тропа уходила вниз.
В теле грота он бывал не единожды. В теле грота его спутницей была вода, какая-то слишком теплая, и скалы, тоже пронизанные теплом. Сюда не приходили воины господина Кьяна, и не приходили старейшины, и никто не требовал от шамана борьбы с нежитью, и не требовал защиты, и не требовал помощи. В теле грота он был великолепно, волшебно, от начала и до конца — один, и его успокаивала песня прибоя, и клекот белых чаек высоко вверху, и ветер, едва заглянувший под эти мрачные каменные стены.
Но, что самое главное, море не пахло розовыми цветами.
Оно пахло рыбой, солью — и еще, пожалуй, песком. И он дышал этим его запахом, и он прикидывал, не пора ли оказаться — по самое горло в синей глубине, не пора ли уйти со скал… несколько иным способом. Уйти не к чужому военному лагерю, не к молодому военачальнику и не к залу старейшин, а куда-то на белое песчаное дно. Уйти на белое песчаное дно; оно легко — и с любовью — примет шамана, и научит его обходиться тем воздухом, который пляшет в недрах, невидимых человеческому глазу.
Размышляя об этом, он все ближе и ближе наклонялся к воде.
И различил — далеко под соленой пеной, — чье-то бледное лицо.
Колебалось море. Шумели чайки; шелестели шелковые шатры. Он слышал — кажется, втрое больше, чем было нужно; до него добирались и сами звуки, и странное глухое шипение — словно где-то поблизости свила кольца хищная змея, словно эта змея вот-вот оскалится и прыгнет, целясь шаману в горло. Но змеи больше не водились на Эдамастре, змеями давно закусили вурдалаки; шипение тонкой ниточкой тянулось…
Если он не ошибался — из-под воды.
Бледное лицо не выглядело измученным. И его хозяин — шаман был готов поспорить на что угодно, — вовсе не умер. Он всего лишь… спал, укрываясь морем, и ему было вполне уютно. И вились, и танцевали, и прыгали над его ладонями гибкие твари, с длинными пылающими хвостами и короной светлых чешуек.
Он сощурился. Он подался вперед, он едва не скатился — по каменному своду — прямо в… обжигающе-горячие волны.
И он — замер, потому что узнал, потому что… понял.
Бледное лицо, тонкая шея, очень худые плечи. Выступающие ребра; посиневшие локти, ремень штанов и, конечно, босые ступни. Над узкими ладонями вьются, и танцуют, и прыгают уставшие от соли и шума прибоя огненные саламандры, а человек не желает, никак не желает просыпаться. И ему снятся добрые сны, ему снятся качели и клумбы, и сотня чудесных лилий, и созвездия на щеках. И ему снится музыка органа, и первый смех маленького ребенка, и белая прядь в угольно-черных волосах. И ему снятся подземные тоннели, и тронный зал, и громадина алтаря. И ему снится, как мужчина в карцере небесного корабля тихо повторяет: «Я прошу о помощи… именем твоим, Элентас», и он бьется, отчаянно бьется под его кожей. Ты впустил меня, ты не испугался, ты — Гончий; но сумеешь ли ты меня удержать?..
Подземная огненная река тянулась под уставшей землей. Подземная огненная река тянулась под военным лагерем, и под стенами Шкея, и под его цветущими персиками. Подземная огненная река тянулась под солеными водами, и под выступами скал, и под килями затонувших кораблей; и танцевали ее неизменные саламандры, и дышало ее неукротимое сердце — ее сердце, навеки заключенное в теле юноши, так похожем на человека.
У шамана болезненно закололо в левой половине груди.
Он помедлил — и коснулся моря своими тонкими пальцами, и погладил его по гребешку неспешной, сонной волны. Он помедлил — и коснулся моря, и сигнал, целенаправленный сигнал попал под ушную раковину спящего юноши.
Саламандры выгнули спины и задумчиво посмотрели вверх.
…Помнится, он тащил уснувшее сердце по скале, а потом не выдержал — и ударил подошвой по едва-едва согретому камню. Помнится, он оказался — в отведенных ему покоях, и усадил чертово сердце на свою смятую постель, а оно следило за ним равнодушными зелеными глазами, невыносимо яркими, но пустыми, и не хотело ничего понимать. Помнится, он удивился — да, среди его сородичей полно рыжих, но чтобы волосы были красными, как огонь — нет, такое шаману раньше не попадалось. Впрочем, одному Дьяволу известно, чем опасно проклятое сердце подземной огненной реки; одному Дьяволу известно, не обрек ли шаман себя и своих сородичей, когда вытащил его из моря.
Помнится, он принес ему чая, и принес ему вяленого мяса, но проклятое сердце не приняло его дар. Хотя оно — определенно — не было сумасшедшим.
К вечеру зеленые глаза покосились на шамана почти осмысленно. К вечеру зеленые глаза покосились на шамана почти ехидно; эта эмоция тут же погасла в темной вертикали зениц.
Он задремал, сидя в кресле и тщетно пытаясь найти хоть какое-то упоминание о подземной огненной реке в летописях.
Он был уверен, он ни капли не сомневался, что река — вот она, прямо под улицами, прямо под фонтанами и белыми цитаделями. Он был уверен, он ни капли не сомневался, что никто ее не заметит, что никто не обратит на нее внимания. Многие шаманы слабы; они и попутный ветер наколдовать не в силах, не то что уловить, какие силы движутся под местной измученной землей, какие силы выжигают себе тоннели в породе и камне, какие силы водопадами льются — в непроницаемой темноте.
