Он задремал, сидя в кресле, и за ним наблюдало чужое изможденное сердце.

Эдамастра была такой маленькой и беспомощной, что оно, это сердце, недоумевало, как она вообще устояла над соленой водой, как она вообще перенесла чуму и как ее до сих пор не поглотило цунами. Оно, это сердце, изучало ее повсюду, изучало каждый клочок паршивой земли; сухо, выпадает мало дождей, а зима холодная. Сухо; эделе отчаянно работают в поле, надеясь, что все-таки поднимутся нежные колосья, что не погибнет замысловатая система корней.

Система.

Он поежился, а река с любовью подумала о Келетре.

Он бывал там — всего единожды. Он бывал там — во имя спасения капитана Талера Хвета, во имя спасения «чистого» ребенка. Такого же «чистого», каким был равнодушный к боли мужчина в особняке, где белыми звездами полыхали на клумбе лилии, где звонко смеялась девочка в синем платье, где парили — в нежной зелени сада — широкие деревянные качели. И смеялись дети, смеялись тогда еще забавные, а спустя сорок лет — предавшие своего любимого отца дети. Погибшие бесславно и бесполезно, погибшие ни за что; какое счастье, сказало себе огненное сердце, что выжила именно его дочь. Именно его дочь, именно та, что стояла у края площади — и горько жалела, что не сумеет, не способна его спасти.

А я бы смог. Я бы смог, если бы он позвал меня — но он гордо поднял свое бледное лицо к небу, а на небе не было ни единой звезды. Он родился — Гончим, как этот, посреди комнаты задремавший, мальчик родился шаманом. И он, как и этот мальчик, был гораздо сильнее своих родных.

Сердце не знало, не имело права знать, что нынешний Гончий, уцелевший на Келетре, боится пламени и давится то успокоительным, то снотворным. Сердце не знало, не имело права знать, что нынешний Гончий рисует госпожу Арэн кистями по плотной акварельной бумаге, что он все еще не забыл, как она выглядела, и как она смеялась, и как смешно засыпала на высокой подушке, и как смешно прятала нос под пуховым одеялом. Что он все еще не забыл, как она улыбалась, и пела тихие колыбельные, и читала книги, и — однажды — вручила ему яблоко, а он всего лишь сидел на бортике фонтана, а он понятия не имел, что сегодня, спустя секунду, мимо пройдет… его надежда. Его спасение.

Его будущая жена.

«Я прошу о помощи… именем твоим, Элентас».

«Передавай мое имя, как наследство. Передавай мое имя, и наступит, я верю, день, когда оно будет произнесено…»

Он поежился, он обхватил себя руками за плечи и наклонился, ожидая, пока эмоции перестанут бушевать. Он поежился — и подумал: все отлично, все хорошо, все просто великолепно. Только немного… жаль, что больше у тебя не будет потомков. Только немного… жаль, что там, на борту «Chrysantemum-а», Талер Хвет обратился ко мне в первый — и последний раз. А потом нашел меня в храме госпожи Элайны, и я касался мануалов тамошнего органа, и, надрываясь, пели потревоженные мной регистры. Я касался мануалов тамошнего органа — и они стерпели, каким-то чудесным образом — выдержали мою ласку. Но если бы я коснулся его, если бы я коснулся человека, чье ДНК повторило код моего любимого отца — он бы треснул, он бы рассыпался, он бы умер — как умер там, в порту печально известной Бальтазаровой Топи. И плакала бы, отчаянно плакала бы девочка по имени Лойд, а так — она всего лишь уснула.

Порой вы бываете… такими добрыми. Порой вы даете нам такое милосердие, что я начинаю сомневаться: а правда ли, что это были вы, а правда ли, что это вы заперли меня в тоннелях Сокрытого, а правда ли, что это вы обрекли меня на вечные скитания под землей? Потому что потом вы решили — не знаю, зачем, — пожалеть меня, и я научился выжигать выходы и входы, и я научился подниматься наверх по каменным ступеням, и я научился — выбрасывать свое тело из-под земли. Если честно, то я… многому научился, но мне кажется — лишь потому, что вы обо мне забыли. Лишь потому, что вы меня бросили.

Забывать и бросать — это и есть ваше милосердие?

Пришел Создатель — и, разочарованный, испортил код Повелевающих, Взывающих и Гончих. Пришел Создатель — и, по сути, обрек Вайтер-Лойд на смерть; пришел Создатель — и обвинил «чистых» детей в том, что они бессовестно согрешили. А потом он забыл о них, он заперся — в каком-то кусочке мира, в белом песке, под ясными голубыми небесами. А потом он забыл о них, и девочка по имени Лойд выжила, потому что, не желая о ней помнить, он сам допустил это. Не желая о ней помнить, не желая о ней думать, не желая и дальше мучиться, он допустил, чтобы кто-то извне дотянулся — и ловко исправил ее поврежденный код.

Или нет. Или… все было не совсем так.

Элентас улыбнулся.

Если бы не Талер Хвет… ничего бы не случилось. Ничего — ни с кем — не произошло бы; мальчик по имени Лаур не сунулся бы в Сопротивление, девочка по имени Лойд умерла бы на алтаре. Одинокий Создатель не вернулся бы на земли Карадорра, господина Шеля Эрвета утопили бы в океане крови. Юноша по имени Сколот не лежал бы, как испорченная кукла, на каменной брусчатке площади; не прижималась бы к нему хищная деревянная сколопендра. Тень Взывающего не спускалась бы вниз по железной винтовой лестнице, и трое слепых королей не испытывали бы надежды. А я бы спал, где-то глубоко под соленой океанской водой, и плитами, и породой, и рассеянными жилами серебра. Я бы спал, и я бы не мучился, я не мучился бы — повторно, потому что, пока меня уносила прочь подземная огненная река, мне чудилось, что мои названые родители живы. Мне чудилось, что по-прежнему где-то смеется Арэн, и весело улыбается, глядя на нее, Лерт. Мне чудилось, что они вместе катаются на качелях, и он рассказывает ей о «лойдах». Мне чудилось, что мы — трое, забери Дьявол, опять — трое наивных, уверенных в себе детей — сидим на ковре в каком-нибудь зале, и на подносе медленно остывает чай, и Арэн читает книгу, а мы с Лертом слушаем ее — завороженно, как маленькие, как будто мы еще не разменяли первый десяток лет.

Мне чудилось, что они живы. И… счастливы.

Шаман проснулся далеко не в лучшем расположении духа. Персиками несло даже сквозь плотно задернутые шторы, даже сквозь плотно запертые ставни. Сердце подземной огненной реки неподвижно сидело в кресле — но стоило шаману выпрямиться, как оно грациозно подалось вперед.

Мягкий, теплый, невозможный голос ударил эделе по ушам.

— Имя твое?

Он застыл.

Теперь, едва река очнулась — она была… просто великолепна. Она манила, и вызывала сплошное безумие внутри; она улыбалась, и за эту ее улыбку шаман бы отдал все свое золото, и всю свою власть, и… пожалуй, всю свою магию.

— Имя твое? — настаивала река.

— Язу, — глухо отозвался он.

Стало тихо. Она, заключенная в теле юноши, следила за ним настороженно — и немного высокомерно.

— Зови меня Элентас, — мягкий, теплый, невозможный голос повторился, и за что, чтобы он звучал, шаман согласился бы костьми лечь. Белыми очарованными костьми — под любые ноги. — Но, обращаясь ко мне, помни, что я — пламя, и я — дым, и я — пепел. Помни, что кем бы ты ни был, передо мной ты — беспомощнее ребенка.

Вот, где оно было, сказал себе Язу. Вот, где оно теперь; нечто, превосходящее меня по силе, нечто, способное отмахнуться от моего дара — и не дождаться никакой ответной реакции. Потому что, Дьявол забери, чем я могу ответить, что я могу сделать?..

Я, сказал себе Элентас, не предложу этому ребенку помощи. Я, сказал себе Элентас, не буду его любить, и не буду за него бояться, и не буду спасать. Но я им воспользуюсь. Он вытащил меня из-под соленой воды здешнего моря — а значит, я им воспользуюсь; Лерт бы не оценил, ему бы это не понравилось, он бы обиделся, он бы — не поверил, что я отважился на такое.

И все-таки Лерт — всего лишь носитель «чистого» «лойда». Он бы вряд понял, чем питается подземная огненная река, спрятанная глубоко под землей. Он бы вряд ли понял, какой голод ее преследует, какой голод преследует меня; я — хрупок, я — невысок, но пламя тоже надо чем-то кормить. Оно исчезнет, оно остановится, оно — окаменевшей магмой застынет в темных тоннелях; я хочу есть. Я всего лишь хочу есть, и я не думаю, что это плохо.