…Вторая молния была куда ярче. Она озарила пустошь, и украденную мужчиной лодку, и соленые волны, и скалистый берег, и тонкий силуэт маяка. Его тревожный огонь все еще реял над портами, и чем дольше Лаур за ним следил, тем больше понимал, что он означает.
Ливень колотил по земле, как сумасшедший. Под ним ломались такие знакомые, такие привычные стебли, под ним рассыпались такие знакомые, такие насмешливые цветы. Он гремел и по килю перевернутой лодки, и по камням, и по хмурой океанской воде.
Их было двое. Их было двое, и лодка лишь едва спасала их от тяжелых капель, и лодка лишь едва спасала их от ветра; они молчали. Они наблюдали за тучами, и за скалами — и за тем, как лужи, глубокие, образованные лишь пару минут назад, постепенно исчезают под хрупкой ледяной корочкой.
Ближе к полуночи ливень поутих, а потом начался град. Он тарабанил по килю куда страшнее, он ложился на пустошь и смутно походил на зимние сугробы. Ветер метался, океан испуганно откатился прочь, тучи висели невероятно низко.
Она поверила, что это конец. Она поверила, что это — последняя буря в жизни обожженных солнцем земель; но даже так — она не испугалась. Талер, сказала она себе, не боялся бы, он бы ни за что, ни за какую цену — не боялся бы. А значит, и я не буду, и пускай мы умрем от холода, и пускай мы задохнемся, и пускай мы утонем в неистовой небесной воде — я останусь невозмутимой.
Ты ведь ждешь меня, спрашивала она. Где-то, где я еще не бывала, где-то вне Келетры и вне Мора — ты ведь меня ждешь?..
А потом стало очень тихо, и ветер облегченно выдохнул. А потом стало очень тихо, и на востоке смутным розовым пятном выглянуло солнце, а рядом с ним — крохотными точками — поблескивали те звезды, которым было еще рано гаснуть.
И Лойд не выдержала.
— Лаур, — окликнула она. — Лаур, посмотри. Небо… оно больше не пустое…
Мужчина не ответил. И в тишине, охватившей скалистый берег, ее окатило таким ужасом, что не осталось ни гордых, ни болезненных мыслей о Талере — сплошной мороз под исцарапанной кожей.
— Лаур, — повторила она. — Ты меня слышишь?
Он сидел, обнимая левой рукой свои колени — и пряча бледное лицо в теплой ткани рукава. И дышал — на фоне прибоя Лойд различала его странное, вполне глубокое, но редкое дыхание. Какое-то непостоянное, какое-то ненадежное, будто спустя секунду возьмет — и…
— Перестань, — она улыбнулась, но это была жалкая, натянутая улыбка. — Пожалуйста, перестань. Ты же сам говорил, помнишь — это не смешно…
Она коснулась его плеча — абсолютно белыми, дрожащими пальцами.
Полыхал маяк. Шелестели океанские волны; потрескивал, распадаясь на кусочки, рухнувший с неба лед.
И было кошмарно холодно.
Надо развести огонь, подумала девушка. Надо развести огонь — и как-нибудь его согреть; но разводить не из чего. Даже сухой травы, и той нет — сплошная обледеневшая пустошь, и сплошной обледеневший берег, и по телу океана тоже ползет нечто, весьма похожее на клочья инея. Мне-то не страшно, я-то действительно — не боюсь, я жила на заснеженном Вайтер-Лойде; а Лаур жил в Эраде, и жил в Астаре, и он знал, что если по городу шляется буря — лучше пересидеть ее дома. Или в какой-нибудь таверне, за кружкой вина, иронично улыбаясь человеку по имени Талер — пока этот человек беспокойно болтает о недавно прочитанных летописях, о забытых библиотеках и залах, где пылятся древние рукописи…
Надо развести огонь, но разводить… не из чего.
Она распотрошила все походные сумки; она укутала мужчину в походный плащ, и ей удачно попалась под руку фляга с равнодушным к любому холоду самогоном. Сначала она хлебнула сама, а потом — вынудила хлебнуть Лаура; он вполне ожидаемо подавился, но из-под его опухших, воспаленных век на мгновение показались теплые синие радужки.
Самогон ее неплохо развеселил. Было странно смеяться — и одновременно плакать, сидя под чужой перевернутой лодкой, на чудом уцелевшем кусочке берега; было странно смеяться, вспоминая лорда Сколота, и убитого на озере Талера, и господина Кита, напоследок пожелавшего непременно ее спасти. Интересно, прикидывала она, какого черта ему понадобилось, чтобы я — именно я — выжила? Или это была его последняя помощь лидеру Сопротивления — помощь, которую он, по крайней мере, мог еще оказать?
Светало медленно. Солнце будто не хотело вылезать в яркие небеса; а небеса обезумели, и наравне с ним под низкими облаками горели звезды.
У тонкого силуэта маяка вились покинутые людьми чайки. Лойд посчитала их покинутыми, потому что они кричали, и ломали крылья об ветер, и танцевали у железной чаши с карминовым огнем. Но ни одна — Дьявол забери, ни одна — не посмела вцепиться в его крышу, не посмела присесть, и ни одна не улетела прочь, к полутемным улицам. Прошел, наверное, час, и белые птицы умчались к империи Сора.
Полдень принес девушке долгожданное тепло, и она вылезла на свет, и прошлась по лужам, тихо шлепая подошвами. В походной сумке у нее было вяленое мясо, но она решила, что не будет, ни за что не будет его есть. Еда понадобится Лауру, если он, конечно, не умрет — и не бросит ее тут, у брюха океана, у брюха неба, совсем забывшего, каким оно должно быть. Еда понадобится Лауру, если он, конечно, не умрет — и ей не придется копать могилу ножом, как, бывало, приходилось Эредайну, уплывшему на Харалат вместе со своей женой.
Эредайн — человек лишь наполовину, сказала себе Лойд. А его жена — чистокровная; рано или поздно она состарится и погибнет. Впрочем, — она усмехнулась, — все, кто работал на Сопротивление, почему-то пропадали… намного раньше. Талеру едва исполнилось тридцать, а Лауру — двадцать девять. Они были очень молоды. Они были очень…
Она помотала головой. И яростно обрушилась на себя же: какого черта я записала тебя в покойники, Лаур? Какого черта я записала тебя в покойники, если ты еще жив?!
И — словно отвечая на эти мысли — под чужой перевернутой лодкой раздался его хрипловатый кашель.
Она присела. И уставилась на него так, будто не верила, не могла поверить, что видит перед собой невысокого мужчину, а не вурдалака, рожденного из его тела.
Синие глаза обшарили пустошь, ни на чем не задерживаясь. Воспаленные синие глаза; потом Лаур пошевелился, и походный плащ съехал с его плеч.
— Довольно… холодно, — пожаловался мужчина. — Ты не замерзла?
— Нет, — негромко отозвалась она. И пояснила: — Я родилась на Вайтере. Там даже в июне… довольно холодно.
Совершенно дурацкая улыбка исказила ее черты. Лаур поежился, будто она резала его, как резал бы охотничий нож.
— Прости меня, пожалуйста.
Лойд опять помотала головой:
— Нет, Лаур. Это ты меня прости. Ты всего лишь хотел, чтобы я выбралась, чтобы я выбралась живой, чтобы я не осталась на той же площади. Ты всего лишь пожалел меня. И спас.
Она посмотрела на далекий маяк:
— А я озлобилась. Лаур, — ее голос был невероятно мягок, — ты… не отходи от меня, пожалуйста. Если ты умрешь, если с тобой что-нибудь случится — клянусь, я тут же сойду с ума.
…Лодку они бросили.
Укрыться на пустоши было негде, а деревень в империи Ханта Саэ было так мало, что едва ли они попались бы на пути Лаура и Лойд. Поэтому они взяли восточнее, и карминовый огонь маяка остался позади.
А затем — возник впереди, и мужчина понял, что их метания по холодной пустоши бесполезны. И бояться патрулей — не стоило, потому что они лежат на каменной брусчатке или на мостах у ворот, и этим патрулям уже все равно, кто явится в их цитадель и что он возьмет.
— Лаур, — попросила девушка, — давай не пойдем.
И он согласился.
В империи Сора — сомнительное счастье — были выжившие. Были те, кого чума обошла стороной; в империи Ханта Саэ она исправила эту свою ошибку. И ее не остановили маги, и ее не остановили никакие заклятия; она забрала все, что было в состоянии заболеть, и сыто разлеглась на останках.
— Удивительно, что местные колдуны, — едко произнес Лаур, — хотя бы вспомнили об огне. Удивительно, что они хотя бы оповестили о болезни Адальтен. Если честно, — он потер зудящую переносицу, — я рад, что князья не сунутся к этим берегам.
