Стрела вышибла сотню щепок из коновязи; этими щепками Лаура осыпало, как дождем.
…я устал, сонно подумал юноша. Я устал. Я убил на озере человека, а теперь — я словно пытаюсь выменять, словно пытаюсь — от конца и до самого начала — заменить его собой. Но у меня плохо получается, я не обманщик, я не актер, я умею всего лишь попадать по круглой мишени с любого, черт возьми, расстояния. Но у меня плохо получается, я не обманщик, я не актер; я боялся, что умру, когда называл по имени господина Эса. Я боялся, что умру, и мне стоило немалых усилий произнести его не шепотом, произнести его — громко. Улетайте прочь, laerta Estamall’…
Я устал, сонно подумал юноша. Я устал. Я убил на озере человека, и я виноват, я признаю себя виноватым. И если я могу это искупить, если я могу за это расплатиться — то почему бы и нет? Я согласен. Лаур, одолжи-ка мне свой…
— …меч, — хрипловато произнес он. — Будь любезен, одолжи мне свой меч.
Они сидели у низенького забора. У низенького каменного забора, и фардийцы бросили свои чертовы луки, обнажили кривые сабли и двинулись по изломанной брусчатке — вперед, нисколько не сомневаясь, что противник уже никуда не денется.
Перед ними был чей-то роскошный дом. С выбитыми окнами и распахнутыми дверьми — заходите, пожалуйста, и берите, что вам угодно, только не забывайте — любая вещь, покинутая нами, теми, кто жил в этих комнатах, будет безнадежно испачкана…
— Зачем? — нахмурился мужчина.
— Не спрашивай, — вежливо улыбнулся юноша. — Просто… будь любезен, оставь его тут. А потом забирай госпожу Лойд, и… если вы доберетесь до чертовой стены — не надо меня ждать. Хорошо? Не надо. Я… сделаю все. Напоследок, сегодня, у этой площади… я сделаю все. И не кривись так, сам посуди — какой из меня беглец?..
Звенели шаги по телу площади. И молчал фонтан, хотя в такое теплое время — почти лето, пускай и внезапное, пускай и заменившее собой зиму, — ему полагалось бы шуметь, ему полагалось бы мелодично ронять капли бирюзы на бортики. И кто-то обязательно сел бы рядом, наслаждаясь его песнями — и его прохладой. Как однажды сел высокий беловолосый Гончий, как однажды сел худой голубоглазый человек со шрамом от виска вниз…
— Не говори глупостей, — перебил юношу Лаур. — Мы не позволим тебе…
— Лойд, — упрямо отозвался тот, — ранена. Если ей будешь помогать ты, Лаур — она выживет. Она спасется. Потому что, в отличие от меня, ты на это способен. А я… посмотри. Посмотри, у меня дыра в теле. Я все равно умру. Если не на этой площади — то где-нибудь за ее пределами.
Лаур молчал. И звенели шаги — совсем недалеко, того и гляди — доберутся до замерших людей, доберутся и…
— Я могу сама, — вполне ожидаемо возразила девушка. — Я могу выжить… и сама. Я не хочу… не хочу никого больше…
…Она ранена. Из-за меня — давно и опасно ранена; из-за меня она давно забыла, каково это — ходить по миру без неуклюжего деревянного костыля.
И она — последнее, что оставил на Карадорре мой… командир.
Рукоять легла в огрубевшую ладонь юноши так легко и естественно, будто была его частью, будто была — его запасной рукой. И он сжал ее, крепко и неумолимо — сжал, и снова улыбнулся, и выпрямился, и приготовился к бою — настолько, насколько еще умел.
Лаур не слушал, какими словами обзывает его Лойд. Лаур не слушал, и не ощутил боли, даже когда она ударила своим кулаком по его раненому плечу. Лаур не слушал; распахнутые двери мелькнули — и навсегда исчезли, и промчались мимо роскошные комнаты, и выбитые окна, и кухня, и черный ход…
Позади орали фардийцы.
Одураченные фардийцы.
Сколот наблюдал за ними чуть настороженно, хотя — по сути — его не беспокоило, десять или двадцать человек попирает своими сапогами площадь. Его не беспокоило; он принял боевую стойку в изломанных воротах, он заключил, что будет — словно бы — охранять покинутый хозяевами, охранять осиротевший, предоставленный соленому ветру и янтарю дом. Голубоватые стебли цветов стелются, и стелются, и стелются по его стенам; янтарные цветы покачивают нежными лепестками, но нет их привычного, их отчаянного клича.
Звон железа. Чье-то бледное лицо напротив; и опять — звон. Рукоять выпадает из руки, рукоять неизбежно — выпадает, рука невыносимо слабая, руке уже не помочь. Я все равно умру, это все равно — случится. Так почему бы не… поиграть?
Я буду — офицером на доске для шахмат. Я буду — офицером. Я этого не знал, я об этом не догадывался, но у меня еще есть… один фокус. Я как-то видел господина фокусника в Лаэрне; он так забавно, так смешно доставал из ушей то монетки, то колоду карт, а то и длинные атласные ленты, что люди хохотали, не умолкая. Он так забавно морщился, пытаясь найти у себя в кармане живого зайца, что дети подавались ему навстречу и удивленно таращили глаза: неужели он — волшебник?!
Он делал это… забавно.
А у меня… забавно не получится. У меня получится…
…немного страшно.
Сталкивались мечи. Сталкивались потеплевшие лезвия; рука была уязвима. И как, озадачился он, как Лауру, и его командиру, и Лойд, и тем их товарищам, которые погибли — или выступили за Малерту — на войне, удавалось побеждать с помощью такого оружия? Дьявол забери, как же устали плечи — за какую-то жалкую минуту, за какой-то жалкий десяток неуверенных блоков. Я даже не задел — я все еще не задел — ни единого солдата, и на войне я бы наверняка остался лежать у краешка поля, но тут меня — едва ли не с любовью — охраняет каменная кладка забора, и столбы, и петли, и железные створки чужих, по сути, ворот.
Я бы наверняка остался лежать у краешка поля, но у меня есть… один фокус.
Ему почудилось, что мальчик с мутноватыми синими глазами стоит у фонтана. И облизывает пересохшие губы, сплошь покрытые узкими красноватыми трещинами.
Обветрились, подумал Сколот, надо же, как сильно обветрились — как будто он половину мира пересек…
Мальчик смотрел на него с досадой. Мальчик — впервые — показал ему какое-то чувство, и ответом на это чувство стала вполне знакомая вежливая улыбка. Я тут, Эдлен, я пока что живой. А ты, скажи, ты сам — почему тут? Старуха, кажется, была намерена уплыть из империи Сора куда подальше. Старуха, кажется, была намерена забыть о ее пустошах, и о своей деревянной хижине, и о том, как изредка спасала живых людей. Или она все-таки спасала мертвых?
— Ты очень слаб, — сообщил ему синеглазый мальчик. И повторил, ужасно довольный этой своей фразой: — Ты очень слаб. Так позови на помощь… ее. Ты правильно заметил, ты все равно умрешь. Так позови на помощь… ее. Это будет… почти не больно.
Сколот принялся кусать нижнюю губу. Сколот пропустил атаку фардийца, и лезвие кривой сабли рассекло его плоть, и лезвие кривой сабли вынудило что-то внутри, за рваной полосой шрама, болезненно, тоскливо сжаться — и прошептать: мы действительно умрем так, хозяин, или ты согласишься меня выпустить?..
Я буду свободна.
Одно твое слово — и я буду свободна… и я буду — безжалостна. И никто, никто из тех, кого я увижу — не уйдет с этой площади живым…
— Выходи, — сонно кивнул юноша.
Фардиец, донельзя уверенный в победе, шагнул в ласковый полумрак внешней части двора. Фардиец, донельзя уверенный в победе, успел подняться на порог — но его разорвало, его на куски разорвало за миг до того, как он переступил с левой ноги на правую.
Сколот сидел, тяжело опираясь на железную пасть ворот. Сколот сидел, и его мутноватые глаза были неподвижны, и неподвижны были его руки, и меч Лаура валялся в янтаре каменных цветов. Сколот сидел, и он больше не был ни для кого угрозой — но фардийцы откатились назад не хуже волны, и напряженно следили за его ключицами.
Движение вверх… это вдох.
Движение вниз… это выдох.
Тощее тело… расколото. Ребра — сломаны, ребра — частоколом, молочно-розовым тошнотворным частоколом выглядывают наружу. И видно, замечательно видно, как настойчиво дышат неповрежденные легкие, и видно, замечательно видно, как возле них болтается черный, обожженный старухой Доль пучок артерий… а сердца нет. И кровь замыкается на что-то иное, хотя это «иное» только что вышло из обреченного тела… сохранившего на лице абсолютное равнодушие.
