— Империя… Фарда, — процедил юноша, опираясь на каменную стену то ли харчевни, то ли таверны. — Это чертова империя… Фарда. Либо разведка, либо какой-нибудь… передовой отряд…
Лаур остановился — и позволил спутнику отдышаться. И заодно — о великая госпожа Элайна, — выдохнул сам; небо стало багровым, и горели фрегаты, и горели шхуны, и горели крохотные рыбацкие лодки. Разведка — если это была она — позаботилась, чтобы никто, абсолютно никто не вышел в океан с обреченных пустошей Соры.
Если наконец-то, сказал себе Лаур, задуматься, то выводы получатся весьма любопытные. Получится, что империя Фарда помнит о связях названого отца лорда Сколота с князьями Адальтена и владыкой Мительноры — и боится, что они сработают. И боится, что чей-нибудь флот явится к ее скалистому берегу, и пальнет по нему из пушек, и разнесет ее цитадели. И боится, что матросы отважатся бросить якорь, и выйдут на карадоррские земли, и выполнят условия союза, около восьми лет назад принятого между Сорой — и ближайшими соседями континента, где она расположена.
Далеко позади рассыпался пылающими угольями рыбацкий домик. И корчились в огне мужчины — капитаны кораблей, и торговцы — хозяева здешних амбаров, и женщины — либо их жены, либо дочери, либо слуги. Корчились, но бежали — единицы, да и те к воде, а у воды их настигали вражеские солдаты.
— Вовремя же мы пришли, — горько отметил мужчина.
Разведчики Фарды носились по городу, отчаянно пытаясь найти каждого беглеца. Разведчики Фарды носились по лужам, и по грязи, и по соломе крыш, и по редкой, словно бы нарисованной черепице. Они знали — если упустят Лаура, и Лойд, и Сколота сейчас, информация о них расползется по живым деревням, и жители уйдут, и перебьют за собой чертово поголовье скота, и подожгут поля, даже если на этих полях ничего еще не растет. Они знали — если упустят Лаура, и Лойд, и Сколота сейчас, то потом окажутся без добычи, окажутся посреди пепелища.
Лаур петлял по сети окраинных переулков. Ему повезло, и он уже бывал у пристаней, он уже слонялся по этим улицам, и по этим загаженным площадям, и по этим подвалам. Он помнил, куда поворачивать, он помнил, куда бежать; янтарные цветы гнулись под его подошвами. Янтарным цветам было неуютно в городе; они ломали каменную брусчатку, и стены домов, и бортики фонтанов, но нигде не звучало их напевное «Эл… Ви-Эл…»
Возможно, они успели бы уйти раньше, чем разведчики их догнали.
Возможно, они успели бы уйти раньше.
Но Сколот остановился, и тяжело опустился на порог невысокой рыбацкой хижины, насквозь провонявшей рыбой. Сколот остановился — и тяжело опустился на порог; у воротника его белая рубашка стала багровой.
— Поднимайся, — очень тихо попросил его Лаур. — Поднимайся. Это… не смешно.
Юноша молчал.
У него уже не было сил ответить.
Рваная полоса шрама отзывалась не то что болью — огнем. И ему было невыносимо трудно пользоваться легкими; хотелось поймать себя за белые ребра — и потянуть, и пускай они будут сломаны, и пускай они будут распахнуты, и пускай воздух попадает в тело напрямую, пускай напрямую, хватит, он больше не…
Он подавился кашлем — и закрылся манжетой рукава.
Лойд глубоко вдохнула запах железа.
— Пусти, — потребовала она. — Пусти меня, Лаур.
И опустилась перед юношей на одно колено, как до этого — перед янтарными цветами. Они, эти янтарные цветы, были так похожи на звезды, будто небо рухнуло вниз, а его место заняло неподвижное, ко всему равнодушное стекло. Синее, кое-где — фиалковое, а над пирсами и пляжем — пурпурное.
— Сколот, — негромко сказала она. — Мне жаль… мне правда жаль, но ты обязан… ты обязан идти. Ты ведь не бросишь… меня, Лаура… нас? Мы столько пережили вместе… мы столько пережили, а ведь я бы никогда не подумала, что буду умолять настоящего лорда о помощи. Вот оно, Сколот… мне нужна твоя помощь. Без тебя… я далеко не уйду. Пожалуйста, ну пожалуйста — будь умницей…
Синеглазый человек улыбнулся. Это было так… знакомо, это было так — по-старому, как если бы рядом стояла не хромая девушка с белыми волосами, небрежно подвязанными лентой, а мужчина по имени Талер Хвет. Разве что он, этот мужчина, куда более ловко заставил бы юного лорда Сколота плюнуть на свою боль — а девушка была с ним вежлива. Была…
Наверное, это называется милосердием.
…он вставал, не отнимая ладони от каменной стены. Он хватался — огрубевшими, израненными пальцами — за каждый выступ, он упрямо сжимал губы, и если не получалось дышать — он убеждал себя, что все хорошо. Вот, минует одна, а за ней — вторая секунда, и легкие дернутся, и легкие примут воздух, чуть солоноватый воздух белого побережья.
Рубашка была багровой. От воротника — и вниз, и на плечах, и на животе — сплошь. И запах железа вился над ним, как, бывало, он вился над мужчиной по имени Талер — но в случае Талера это была бы чужая кровь, а Сколоту… Сколоту повезло меньше.
Янтарные цветы покачивались на соленом ветру.
И… словно бы насмехались.
Лед растаял, весело шептали они. Лед растаял, и господину Шелю Эрвету не удалось выйти на середину моего озера; господину Шелю Эрвету, увы, пришлось учиться работать веслами — и выводить неуклюжую лодку на мою холодную воду. Вообразить не могу, чего он хотел — может, коснуться места, где я был незадолго до объятий господина Кита, а может, посмотреть на мое лицо, посмотреть на него — минуя всю ту жуткую синеву, и весь полумрак, и всю немоту обледеневшего, а теперь — отпустившего этот лед озера.
Мне — со дна — хотя бы виден силуэт неба.
Вашего пустого неба.
Если ты была права, и Сколот меня убил, и Сколот убил пустоши и дороги, и маленькие смешные села, и портовые города, и те рыбацкие домики, и свою мать, и корабли, и узкие деревянные пирсы — почему ты его спасаешь? Если ты была права, и Сколот меня убил — почему ты не можешь его оставить? Он поиграет с людьми, которые на вас охотятся. Он поиграет — и, вероятно, вы с Лауром все-таки успеете убежать…
Янтарные цветы покачивались на соленом ветру.
И Лойд безжалостно давила их подошвой.
Они больше не бежали — размеренно шли, и переулки сменялись переулками, и стена неподъемной тенью падала на крыши. Они больше не бежали — размеренно шли, а разведчики Фарды вопили у них за спинами, и надеялись, что беглецы выйдут либо к воротам, либо к линии прибоя — потому что больше им идти некуда…
Они шли к неподъемной тени. Туда, где, по словам Лаура, со времен последнего смерча была брешь — вполне достаточная, чтобы в нее протиснулся худой человек.
…ему чудился мамин голос.
Ему чудилось, что она улыбается, и помогает ему надеть пальто, и бережно застегивает верхние пуговицы. Ему чудилось, что она берет его за руку — настойчиво, и все-таки нежно, и что она выходит из общего зала таверны, и кто-то глядит на нее с таким обожанием, будто в мире нет — и никогда не будет — никого лучше. И что она замирает у самого крыльца, и у нее зеленый вязаный шарф, и что она, помедлив, надевает шапку…
Ему чудилось, что у господина Эса на щеке выросла чешуя. И он сердито ковыряется в ней ножом, и пластинки разлетаются по дивану, а по чуть шероховатой коже ползет — уверенными ручейками — алая кровь.
Ему чудилось, что он замирает у мишени. Ему чудилось, что пальцы болят, но тетива к ним едва ли не прилипла. Ему чудилось, что он ее выпускает, заученно, мягко выпускает — но она по-прежнему в его пальцах, она по-прежнему в его пальцах, она по-прежнему…
— Нет… — едва слышно попросил он.
Тетива колеблется. Тетива наконец-то выпадает из его натруженной, из его уставшей руки.
— Нет… берегитесь!
Они шли. И не слышали, не могли услышать; у него не было времени, чтобы как следует убедиться. У него не было времени — и он, зажмурив мутноватые серые глаза, повалил их на каменную брусчатку. Повалил их на каменную брусчатку — за какую-то секунду, за какой-то миг, а ему почудилось, что мимо промчались годы, и месяцы, и тысячи длинных, сонных, безучастных к его боли дней.
