— Неужели? А если бы Орс не подчинился моему приказу и все-таки закопал тебя, как бы ты выбирался? Как бы ты делал это «все», будучи похороненным?

Кит молча отмахнулся.

И закутался в одеяло.

— У тебя осталось не больше пяти минут, — признался Ретар. — Ты как раз успеешь… помолиться.

Он вернулся в пустыню утром, когда солнце еще решало, выползти ему из-за туч — или пока еще не пора.

Он вернулся в пустыню утром, и под его шагами шелестел белый непокорный песок.

Мой песок, говорил себе Кит, убивает. Мой песок вынуждает людей слепнуть. Мой песок — не янтарь, запертый в теле Гончего, и не кровь, запертая в теле вампира. Мой песок — это гадина, это зверь, это голодная сволочь, спрятанная под кожей. Мой песок… не умеет ничего, кроме как безжалостно ранить. Мой песок… не умеет ничего, кроме как мучить, кроме как испытывать меня все новыми и новыми бедами. Сколько ты еще унесешь, а, Кит? Сколько еще веса можно переложить на твою хрупкую спину, прежде чем она сломается и хрустнет, оповещая о том, что больше не будет такой полезной?

Белый непокорный песок.

Он прошелся до полосы прибоя, и какая-то глупая чайка села ему на плечо, заворковала ему, как двумя сотнями лет назад — ворковала Эсте. И он бы удивился, он бы расстроился, он бы, возможно, был по-своему рад — но… не теперь.

У чайки не хватало перьев. У чайки были сломаны крылья; она обнимала его плечо, аккуратно, мягко обнимала его плечо, а ему казалось, что она вонзает когти куда-то в мышцы, ему казалось, что хрупкое тело вот-вот не выдержит, что рефлекторно поднимется рука, и…

Рука не поднялась. Чайка, оскорбленная абсолютным равнодушием со стороны Кита, прыгнула — и ловко поймала ветер, а ветер поймал ее, и так — вместе — они были счастливы.

Но для юноши — были… мертвы.

Мой песок, говорил себе Кит, убивает. Мой песок — не янтарь, запертый в теле Гончего, и не кровь, запертая в теле вампира. Мой песок — это гадина, это зверь, это голодная сволочь, спрятанная под кожей. И если так, то все, что меня окружает — на самом деле давно погибло. Все, что меня окружает, на самом деле давно погибло — из-за меня, из-за того, что я, а не кто-нибудь иной, не кто-нибудь улыбчивый, веселый и добрый, однажды пересек внешнюю пустоту и сказал: да будет пустыня… милосердная, совсем не страшная, тихая пустыня — и да обрвется она морем…

И да оборвется она солью.

Воды… среди белого песка нет. Пресной воды — нет, и нет никакой возможности ее сотворить.

— Если ты уже не в силах… если тебе не из чего…

Он сел. Медленно, осторожно сел; а ведь как уютно, как тепло мне было на зеленой траве, у кладбища под названием Некро Энтарис, где подо мной гудел сотнями генераторов подземный город. Подземный город, полностью лишенный жителей — только симбионт, радушный хозяин, скитается по его коридорам с лопатой наперевес — и порой вылезает наверх, чтобы закопать очередного умершего Создателя.

Я никогда не умру, говорит себе Кит. Я не умру… клянусь тебе, Эста — заключенный в рубежах Мора или посмевший от них избавиться, я никогда не умру.

Хрипловатый, надломленный, искаженный смех надвое расколол неподвижную тишину пустыни.

— И да не будет, — с любовью произнес Кит, — здесь… моего белого песка. И да не будет здесь… ни единой чертовой крупицы.

«И да не будет», — согласился Мор.

…Он тянул к морю узкие побледневшие ладони.

Совершенно пустые.

Совершенно… свободные.

========== 19. Деревянное сердце ==========

Лойд не помнила, как ей удалось бежать с обледеневшего озера.

Не помнила, как сидела в сугробе, как Лаур настойчиво пытался ее согреть, перевесив на хрупкую, по сути, девушку половину своей одежды. Не помнила, как отчаянно мужчину трясло, как повязки на его плече постепенно становились мокрыми — и вовсе не из-за снега.

Если быть до конца честной, она помнила только одно.

Короткую секунду, когда ее Талер наконец-то поднял голову, наконец-то отвел со лба черные волосы — и посмотрел на нее глазами капитана Хвета. Измученными, уставшими, полными тоски глазами — я здесь, Лойд, я клянусь тебе, я здесь, но я не могу ответить, я не могу, я…

Она очнулась уже в городе. За крепкими деревянными стенами.

Было тепло.

Горело яркое рыжеватое пламя в пасти камина, горели свечи в канделябре на столе, откуда исчезли все документы и бумаги. Лойд — смутно — видела их: останки желтых листов печально ежились в огне, и Лаур, какой-то осунувшийся, какой-то ослабевший Лаур следил за ними едва ли не с ужасом.

— Доброе утро, — тихо сказал он. — Как ты себя чувствуешь?

Хорошо — до противного, подумала девушка. До рвоты. Ничего не болит — ни нога, ни пальцы, накануне до синяков стиснувшие костыль. Ничего не болит, но внутри словно бы замерла пустыня, белая, не вполне настоящая, окруженная морем пустыня, и я словно бы сижу в ее середине, и равно слышу, как волны катятся по шершавому берегу — и осторожно, знакомо, вкрадчиво шелестит мой песок…

Подумала, но ни слова не произнесла.

Он медленно опустился на лавку у запертого окна. Он медленно опустился на лавку, где обычно коротал полуденные часы господин Кит, а Талер косился на него, сидя за документами, и криво усмехался — криво не потому, что ему это не нравилось, и не потому, что ему хотелось кого-то высмеять. Криво из-за рваной, стянутой надежными швами полосы шрама — криво, как не умел усмехаться никто, кроме Талера.

Кроме этого Талера.

Его мимика — и мимика хозяина «Asphodelus-а» — не были одинаковыми.

Все смешалось в одно — и Келетра, и покинутый, опостылевший своему Создателю Мор. Все смешалось в одно — и все-таки теперь она точно знала, что у нее было две жизни, две абсолютно разных жизни, и что первая закончилась там, на чертовом колесе. Первая закончилась там, после того, как дернулся указательный палец на прохладном теле спуска…

Она могла бы заявить, что да, у нее было две абсолютно разных жизни, и да, первая закончилась, но и там, и здесь — она любила одного и того же человека. Она искала черты капитана Хвета в мужчине, бросавшем динамит на сцену особняка господина Ивея, она искала черты капитана Хвета в мужчине, который жил в подземельях Проклятого Храма, который дважды побывал на землях Вайтера и на острове, чье имя она, Лойд, в десять лет забрала себе. Нет, не так — чье имя она, Такхи, в десять лет забрала…

Она могла бы заявить, что да. И она бы не соврала, но…

…у нее банально не поворачивался язык.

Она любила обоих.

Она бесконечно, преданно, глубоко…

…любила обоих.

— Лойд, — окликнул ее Лаур. — Ты в порядке?

Она посмотрела на него — и ей стало стыдно.

Она не помнила, как замерзала в ледяном сугробе, как звучали голоса гвардейцев там, у надвое расколотого озера. Не помнила, как Лаур закрывал ее собой, не помнила ни черта — после приказа юноши, чьи глаза навеки отразили — и спрятали под веками — живое солнце.

«Уходи, — бросил он ей. — Уходи… скройся. И обязательно выживи…»

«Любой ценой, понимаешь? Любой ценой, прошу тебя — останься в живых…»

Она шевельнула губами. Так, что по ним легко было прочесть имя — Лаур — но ни звука не раздалось. Ни единого проклятого звука.

— Лойд? — напрягся мужчина. — Тебе дурно?

Она шевельнула губами снова.

И снова — ни единого проклятого…

— Лойд, — уже испуганно обратился к ней Лаур. — Что мне… как я… что мне надо сделать?..

Она огляделась.

Одинокий лист желтого пергамента в кожаной сумке господина Твика. Одинокий лист желтого пергамента в кожаной сумке… Талера; синеватая надпись в углу: «15 декабря». Не так уж и давно — а кажется, прошла вечность…

«Что-то не то с горлом», — написала девушка, абы как удерживая перо. В отличие от Талера, она остро ненавидела документы и пользовалась рунами настолько редко, что половину почти забыла, а другую половину так безжалостно коверкала, что мужчина лишь недоуменно вертел измятые листы в руках. — «Не бойся, это пройдет. Со мной все отлично, спасибо, не беспокойся».