Доверия в синих глазах Лаура не было ни на грош. Доверия в синих глазах Лаура — ни на грош; отвернись, умоляла его девушка. Отвернись, пожалуйста, я не в силах, я не в силах сейчас улыбаться, я не в силах никого убеждать, я не в силах давить эмоции, как давят — ногтями — блох. Я не в силах, поэтому — не смотри, не нужно, не нужно…
— Настойку бы… на травах… — рассеянно предложил он. — Погоди, я на рынок… схожу, заодно куплю чего-нибудь на обед.
Она кивнула. Сначала — она кивнула; потом, когда он дернул на себя ручку двери, она похолодела и вскочила, не успев подобрать костыль. Нога отозвалась такой болью, что комнату заволокло темнотой; а она упала с таким грохотом, что, может, глухонемой человек сумел бы не услышать — но Лаур метнулся по узкому коридору назад.
Рассвело, мрачно заметила она. Рассвело; это ничем не хуже рассвета — когда наконец-то выходит различить его изломанный силуэт, и поймать ледяное запястье, и стиснуть его, словно рукоять неизменного костыля — там, на озере. И стиснуть его, и ни за что — не выпускать из рук; ни за что — не выпускать, иначе оно не вернется, иначе оно погибнет в каком-нибудь переулке, иначе его разнесут — на обрывки, на ниточки, на куски.
— Т… ты-ы… — выдавила она, и голос был до того дурацкий, что она бы, наверное, покраснела — если бы не так боялась. — Ты-ы… ма… малер… тиец. Ты… малертиец. Не… ходи.
За окном было непривычно спокойно. Ни ветра, ни метели, и вообще, если девушку не подводило зрение — над Сорой нависло безупречное голубое небо. Лишенное туч, облаков и зыбкой пелены серого тумана; обожженное солнцем… все тем же солнцем.
Удивительно, каким важное место в жизни человека может занять солнце — всего лишь за один день.
— Не ходи, — повторила она, и голос был не ее. Голос был чужой, голос не подчинялся, голос коверкал сочетания слов так же, как сама Лойд коверкала малертийские руны. — Если ты пойдешь, тебя непременно… убьют. Не бросай… меня, Лаур. Пожалуйста, не бросай.
Вот она, правда. Вот она — обнаженная, как есть; я боюсь не столько того, что тебя размажут по переулку, сколько того, что, если это произойдет, я буду — совсем наедине — с раненой ногой, костылем и городом, куда вот-вот заявятся обозленные простоем воины Малерты. И привезут штурмовые катапульты, и обольют Лаэрну огнем, и с голубого неба на крыши будут сыпаться камни. Огромные тяжелые камни — ломая все, до чего у них получится дотянуться.
Лаэрна, увы, неплохо укреплена. И в ней находится император; он, император Соры — вовсе не глупый человек. Он осознает, какая угроза нависла над ее землями, и постарается вытащить ее из беды — чего бы ему это ни стоило. И тут распахнет объятия — самый настоящий Ад, и мы будем в его… как я выражалась на «Asphodelus-е»… эпицентре, и мы, скорее всего, погибнем, не успев наказать некого лорда за спущенную тетиву, за плечи составного лука… и за комок железа, любопытно выглянувший из-под ребер капитана Хвета.
Нет… из-под ребер моего Талера.
Лаур, конечно, понял ее неправильно. Лаур, конечно, так далеко — и так печально — не рассуждал; он просто обнял девушку за плечи и притянул к себе, и она была спрятана, она была укрыта, она была — украдена у распахнувшего светлые глаза Мора, она была украдена у распахнувшего светлые глаза мира, она… была украдена у мира, чей Создатель научился хоть немного любить — и запер себя на белом берегу пустыни.
Господин Кит был Создателем. Господин Кит нарисовал заснеженный Карадорр — и позволил ему родиться, позволил ему подняться — из-под воды, из-под соленой океанской воды, и обрасти зелеными травами, и расплакаться озерами, и оскалиться — обледеневшими пристанями.
Точно… плеск воды в озере — это первый плач ребенка. Первый плач ребенка, чье тело — земля, и — опять же — песок, и упрямые, непоколебимые корни, и каменная брусчатка, и высокие шпили, и сады, и пустоши, и колья деревянного частокола. Хиленького деревянного частокола; если тебе захочется нахрапом взять эту проклятую деревню — Дьявол с тобой, бери.
За всю свою жизнь дети племени Тэй — ни разу — не построили ни одной крепости, ни одной цитадели. За всю свою жизнь дети племени Тэй — ни разу — не воспользовались пушками, не воспользовались порохом. Пускай под конец это произошло от бессилия, это произошло — от гордыни, от непомерной, властной гордыни — но раньше у них была защита куда более несокрушимая. У них была защита, вполне достаточная, чтобы всех жителей Карадорра найти — и распять на янтарных лезвиях.
Если бы тогда, в мои десять лет, на Вайтере жили «чистые» Гончие… да хотя бы один «чистый» Гончий — люди не посмели бы к нему явиться. Люди не посмели бы явиться, а если посмели бы — не продвинулись бы дальше границы. И была бы граница, окруженная запахом железа, граница, насквозь пропитанная кровью. А Гончий замер бы у ворот, и не двигался бы, и закрывал бы ладонями свое лицо — будто не имея понятия, какая судьба досталась каждому незваному гостю…
Был такой случай, припомнила девушка, — такой случай, когда на улице ко мне подошел некто, одетый в длинный измятый плащ. И попросил — загадочно улыбаясь — каплю моей крови. Я отказалась ее давать, и отказалась выяснять, зачем она кому-то понадобилась; незнакомец мялся и мялся передо мной, убеждая, что эта капля ему необходима. Незнакомец мялся и мялся, пока за мной — Боже, ведь были такие времена, — не пришел мой Талер; Талер посмеялся в ответ на его просьбу — но каплю крови почему-то не пожалел. И я решила, что если он — расстается так легко, расстается безо всяких сомнений — то и я перестану так настойчиво ее охранять. То и я перестану; незнакомец, правда, успел на меня обидеться и напоследок негромко шепнул Талеру, что «полагаю, ваш ген будет преобладать».
Она обнимала синеглазого Лаура, и ее мысли путались, ее мысли — танцевали, пытались объединиться и словно бились о тонкий череп. Она обнимала синеглазого Лаура, и у нее мурашки бежали по спине.
«Полагаю, ваш ген будет преобладать». Ваш ген? Преобладать? В ком?..
— Лойд, — едва слышно произнес мужчина. — Что с тобой такое?
Она прижалась теплой щекой — к его прохладному воротнику. Лаур — весь — почему-то был ужасно холодным.
— Я… запуталась, — выдавила из себя она. — Я… окончательно во всем… запуталась, Лаур. Там, на Келетре… была такая планета, с нарушенной гравитацией… клочья травы, и обломки башен, и вырванные с корнем дубы, и колонны, и обрывки систем, и смятые корабли… висели между землей — и небом, не в силах определить, куда им падать. Вот и я… тоже… зависла где-то — между. И я не могу… я больше не могу… выбрать.
Он обнял ее крепче:
— Не обманывай себя, Лойд. Тебе, по-моему… выбирать не из чего.
Она улыбнулась.
От Лаура почему-то пахло солью, а еще — фиалками. Точно, фиалки росли в доме его матери, на окне, в маленьких узорчатых блюдцах: безобидные фиолетовые цветы, округлая россыпь зеленых листьев. Госпожа Тами сорвала один цветок — и положила в карман своего любимого сына. Для нее это было… знаком, или для нее это было — клятвой, что однажды он обязательно приедет, что однажды он обязательно пересечет половину мира, желая добраться до своей матери.
…ясное небо висело над Лаэрной почти неделю. Ясное небо притащило за собой — будто весеннее, будто майское — и такое долгожданное тепло, что за окнами то и дело звенел радостный, по-настоящему радостный женский смех, и смеялись дети, и торговки на далеком рынке, и даже караульные, хотя им-то радоваться было особо нечему. Под весом тепла не выдержал — и покладисто растаял белый, смутно похожий на песок, снег. По весом тепла не выдержал — и покладисто растаял снег на озере, и янтарные камни — осколки хищно заостренных лезвий — валялись в маслянистых лужах или грязи, изредка оттуда поблескивая.
Они жили взаперти, словно крысы, чьи ходы хозяева амбара забили стеклом. Они жили взаперти, словно крысы, чьи забитые стеклом ходы расползались и на юг, и на север, и на восток, и на запад — но пройти по ним было невозможно, пройти по ним было нельзя, и приходилось боязливо жаться к обжигающе холодному земляному своду — и смотреть, как весеннее тепло грустно пляшет на стеклянных гранях, посылая двум потерянным крысам свой последний привет.
