Тяжело дышал последний уцелевший гвардеец, зажимая ладонями рану в левом боку. Его зацепило — вскользь, и можно сказать — повезло, но до Лаэрны — около трех миль дороги по льду и снегу, а поблизости больше нет ни единого лекаря, чтобы…

— Господин… Сколот, — едва слышно процедил он.

Мутноватые серые глаза юноши следили за раненым так рассеянно, будто не было внизу никакого небесного камня, и не было озера, и не было крови, не способной растопить его и смешать запах железа — с водой.

И будто не было человека, хрупкого, очень стройного человека с янтарной каймой вокруг очень светлой радужной оболочки. Будто не было человека с раной под выступающими ключицами, и не было его протянутых рук, и не было хромой девушки, и мужчины в дорогом пальто, и вообще ничего на свете — не было. Только деревянная башенка, раненый гвардеец, его император… и тугие плечи составного лука.

— Господин… Сколот. Я прошу вас…

Он поежился. Он погладил оперение такой вроде бы знакомой, и в то же время — абсолютно чужой стрелы.

Одно дело — целиться по мишени. Одно дело — выпускать из пальцев тетиву на глазах у тысяч вполне себе живых людей, выпускать — и помнить, что она попадет в глухое безучастное дерево.

И совсем другое — целиться по высокому голубоглазому человеку. Выпускать из пальцев тетиву на глазах у сотен покойников — и помнить, что она попадет в…

— Господин… Сколот. Вам ведь… не сложно…

Гвардеец медленно опустился на шероховатые доски пола.

Вам ведь не сложно, мысленно повторил за ним юноша. Вам ведь не сложно. И вы ведь тоже — вот забавная штука, — прекрасно умеете убивать…

Я не учился этому, сказал он себе. Я никогда не учился… этому. Я всего лишь хотел — новых состязаний, и чтобы мама сидела у трибун, и чтобы она гордилась мной — хотя бы чуть-чуть, хотя бы капельку, потому что я…

Он усмехнулся.

Неужели?

Неужели я действительно этого хотел?

…камень притягивал. Камень манил; черный камень с редкими линиями бирюзы.

«Знаешь, что это? Твои чувства. Ты умирал, и твоя мать принесла тебя в хижину старенькой Доль, чтобы старенькая Доль помогла. Я забрала у красивой девочки Эдлена. А у тебя — твои чувства. Твои добрые чувства. Гляди…»

Почему, с отчаянием подумал он, почему все такое ценное, такое теплое, такое необходимое для нас — и такое несбыточное — в итоге сводится к обычному камню?!

Янтарь на озере — и «драконьи слезы» у далекого берега Ханта Саэ.

Носитель чистого «лойда» — и человек, воспитанный крылатым созданием. Носитель чистого «лойда» — и человек, воспитанный крылатым созданием, вынужденным тащить на своих плечах весь этот обманчивый, весь этот ужасный…

…плечи, согласился юноша. Плечи составного лука. И тетива, по-своему нежная, по-своему грубая тетива…

Буду ли я убийцей, если спасу господина императора? Буду ли я убийцей, если все это безумие, весь этот кошмар наконец-то остановится?..

Он принялся кусать нижнюю губу.

…ему было бы легче — наверное, куда легче, — если бы господин Твик не поднял голову, отзываясь на мольбу хромой девушки — и не увидел, как смутно поблескивает стрела на вершине деревянной башенки…

Ему было бы легче.

Наверное.

Она была невероятно близко — в каком-то полушаге от капитана Хвета.

А он не мог даже пошевелиться. Не мог, потому что на самом деле сидел перед угасающим экраном, и следил за ней — вовсе не своими глазами, хотя эти «не свои» были такими же чистыми и спокойными, как и…

У нее дрожал голос. У нее отчаянно, умоляюще дрожал голос.

— Капитан Хвет, — шептала она. — Вы потому и молчите, потому и не смотрите на меня, что… это вы, да?

Лаур тоже молчал. Говорить ему было нечего — он понятия не имел, что за дьявольщина происходит между его командиром, хромой беловолосой девочкой и небесным камнем, распятым по обледеневшему озеру.

— Вы слабее… этого Талера? — Лойд едва коснулась его плеча. Ресницы у нее были безнадежно мокрые. — Вы… устали, капитан Хвет? Вы… погибли. Я там была, я каждое слово слышала, я так… боялась, что это навсегда, что я больше вас не увижу, что вы…

Она запнулась, и какая-то неправильная, какая-то болезненная улыбка исказила ее черты.

— Помните, — очень тихо произнесла она, — как мы вместе катались на чертовом колесе?..

…у него под ногами был…

…лед.

Он стоял на озере, обледеневшем озере, и до весны было — без малого три месяца. На Карадорре весна — поздняя, холода скитаются по его земле долго и размеренно, и настойчиво обнимают его дороги, и его пустоши, и его песчаные берега… не повсюду — песчаные. Кое-где бывают еще и скалистые, кое-где бывают обрывистые, как на Мительноре; только на Мительноре они холодны вечно, а здесь… к маю становится уже тепло.

Я — не ты. А ведь так было бы лучше, так было бы… честнее.

Она переступила, она миновала все рубежи — и ничто, понимаешь, абсолютно ничто не вынудило ее остановиться. Она была ранена, и была — несчастна; она лежала на алтаре, а потом — ее словно бы настигла память о Келетре, и она, как настоящий боец, выбила нож из руки господина Соза. Ведь она и была — настоящим бойцом. Ты научил ее ходить — заново, — тяжело опираясь на титановые протезы, ты спас ее — и спасал, знаешь, словно бы — каждый день. Хотя бы тем, что был рядом, хотя бы тем, что всего лишь единожды бросил ее одну — да и то в последний раз, да и то потому, что не смог бы себе простить убийства — едва ли не сознательного убийства — восьми сотен людей.

Она переступила, она миновала все рубежи — для того, чтобы найти здесь… тебя. Она вполне грамотно украла себя с Келетры, она вполне грамотно украла себя с борта «Asphodelus-а». И вполне грамотно влилась в нашу карадоррскую жизнь, вполне грамотно стала ее новой деталью. Она следовала за мной — за Талером Хветом, тем, кто охотился на Движение против иных рас, — надеясь, что рано или поздно во мне проявится что-нибудь… хоть немного твое. И постепенно привыкая ко мне, постепенно понимая, что нет, между мной и тобой — колоссальная разница, между мной и тобой так мало общего, что это, по сути, даже смешно…

У нее было две жизни, и обе она потратила на тебя. И в обеих она выбрала… тебя, капитана Хвета, владельца корабля «Asphodelus», лучшего друга Адриана Кельмана. Она выбрала — именно тебя, а ты…

…умер?

Ты действительно умер?

Я — здесь — никогда не любил ее так же сильно, как — там — ее любил ты.

И у меня почти закончилось… время.

Погляди… хотя бы под конец — погляди, какое красивое над Карадорром небо. Какое непокорное, какое… сердитое, какое… хмурое. Чувствуешь, как оно угрожает — любому, кто посягнет на его права? Чувствуешь, как оно угрожает — любому, кто посмеет подняться в эти серые тучи — серые, как глаза у твоей Лойд, — кто посмеет пересечь их — и все-таки добраться до звезд?

Если на земле рождается Гончий — в небе угасает одна звезда.

И всю жизнь в оковах местного притяжения эту звезду неудержимо тянет обратно. Запертая в теле, так похожем на человеческое, она мечтает просто… вернуться домой.

А за этими тучами не видно солнца. Помнишь, ты обещал показать его — напоследок, обещал, что оно окажется прямо передо мной?..

Лишь рассеянные лучи из-под живота небесного свода.

Лишь рассеянные лучи на лезвиях беспощадного янтаря.

Лишь рассеянные лучи… на кусочке железа, на вытянутом острие, на упругом оперении…

…лишь рассеянные лучи.

И пальцы — израненные пальцы хмурого человека — разжимаются, выпуская тетиву на свободу. И выпуская на свободу… стрелу.

У меня почти закончилось… время.

Он метнулся вперед — маленькое расстояние, каких-то полшага, — и толкнул ее, вынуждая рухнуть — неловко, больно, со всхлипом — на лед. Он метнулся — и еще успел различить, как меняется, как бледнеет ее лицо, как поднимаются, как распахиваются мокрые от слез ресницы. Как она что-то говорит, что-то негромко, недоверчиво говорит; что-то невыносимо короткое, невыносимо похожее на «нет».