Его протащило по озеру, как рыбу, ловко подсеченную рыбаком. Его протащило по озеру, и лед — случайным ударом — вогнал кусочек железа еще глубже, а с ним — и кусочек дерева, так, что острие любопытно выглянуло из худой спины.
Карминовое… и сытое.
— Точно в цель, — одобрительно заметил Его императорское Величество. — Чего и следовало ожидать.
Кровь текла по его губам, собиралась у краешка и тонким ручейком уходила — вниз. Он кусал себя, и кусал, и кусал, будто это могло что-то изменить — и впервые на памяти своего названого отца не выглядел равнодушным.
Живой человек не хуже деревянной мишени. Живой человек… не хуже, но он более уязвим: стрела вонзается в него куда проще. Куда проще; интересно, а больно ли ему сейчас, и если да, если больно — то насколько? Эта боль способна свести его с ума? Или он и так, и со стрелой в боку — чуть выше того места, где янтарь выбил дыру в теле гвардейца, минуту назад притихшего и, возможно, притихшего окончательно, — будет невозмутимым, будет самоуверенным, будет улыбчивым господином Твиком, с этим его шрамом и с этим его терпеливым отношением ко всему, что…
…Его мелко, нехорошо трясло.
Дышать, лихорадочно велел себе он. Дышать, несмотря ни на что — обязательно, непреклонно — дышать. Это не сложно, человек умеет вдыхать и выдыхать обжигающий карадоррский воздух, едва появляется на свет. Человек умеет…
Его дыхание оборвалось где-то там, где промокала одежда, где карминовая лужа пыталась — будто бы — все-таки растопить под собой лед. Его дыхание оборвалось где-то там, и он снова напомнил себе рыбу, ловко подсеченную рыбаком — открывает и закрывает рот, и поднимаются, и опускаются жабры, но воздуха нет, воздуха нет, воздуха…
Он лежал — правой щекой на льду. Он лежал и не видел, как отряд вооруженных всадников летит к озеру из Лаэрны, как император кладет сухощавую ладонь на тонкое плечо Сколота и говорит, что теперь-то все будет, как обычно, теперь-то все наладится, теперь-то никакие твари…
Чьи-то руки подхватили его со льда. Чьи-то слабые, чьи-то слегка дрожащие руки.
И это были не руки Лойд. И не руки Лаура.
И голос тоже был не ее.
И — не его.
Хрипловатый, убедительный и какой-то… надломленный. Смутно знакомый, хотя раньше — он был уверен, — этот голос был не таким, звучал — не так, выражал… совсем не такие чувства.
И он тоже обратился к нему… по-другому, не так, как раньше.
— Л… Лойд, — попросил он. — Надо… любой ценой… увести отсюда… Лойд. И Лаура. Любой ценой, ты… меня слышишь?..
Господин Кит обнял его, как обнял бы своего любимого ребенка отец.
— Конечно, я тебя слышу. Не волнуйся… они уйдут.
Над озером нависла тревожная тишина. Или нет, или не было никакой тишины — не было на самом деле, а для него — была. Дышать, пожалуйста, хотя бы один глоток воздуха, пускай морозного, пускай неприятного, пускай…
Он не видел, как Лаур тащит за собой хромую девушку, и она идет — на грани своих шансов. Она идет, спотыкаясь, постоянно оборачиваясь — будто ее обманули, будто ей сообщили откровенную ложь; но господин Кит по-прежнему сидит на льду, сидит на озере, над жуткой сиреневой глубиной, окруженный лезвиями — или все-таки лепестками небесного камня. Сидит, прижимая к себе голубоглазого человека, раненого смертельно, раненого задолго до того, как…
— Мы утонем, — вполне будничным тоном донес до мужчины Кит. — Она… не отдала тебя мне.
Талер не отвечал, глаза у него были такие мутные, будто в каждую голубую радужку уронили по капле синих чернил. Мутные, как у лорда Сколота — или как у наполовину слепого.
— Я просил, — весело улыбнулся юноша, — но она не отдала. Она сказала, что однажды… я обменял тебя. Что однажды я уже согласился, уже принял это озеро, и небесный камень, и… — он запнулся и наклонился над мужчиной так, что его-то спокойное, ровное дыхание царапнуло собой чуть изогнутую полосу шрама.
…Ты обещал, что… напоследок — солнце окажется прямо передо мной.
Тебя нет, и нет маленькой, обшитой панелями комнаты, и нет пылающего экрана. Тебя нет, и нет полумесяцев на темно-зеленом воротнике, и нет «Asphodelus-а» — и последним, что я получил, последним, что ты мне дал, были твои слезы. Я не помню, чтобы до этого дня — ты хоть единожды плакал. Я не помню, чтобы до этого дня мы с тобой хоть единожды…
Предательская соль обожгла его покрасневшие, немного опухшие, воспаленные веки. Предательская… невыносимо горячая… соль.
Вот оно, солнце.
Ты выполнил свое обещание. Тебя нет, но ты — выполнил; ты, в отличие от меня, знал, что солнце — россыпью граней, или шипов, или все тех же лезвий, — прячется в угасающих глазах… моего Создателя.
— Спасибо, — едва слышно произнес мужчина. — Спасибо, что я тут… жил.
…Кит обнимал его, как обнимал бы своего любимого ребенка отец.
Наконец-то. Наконец-то мне — все понятно, наконец-то — я добрался, я дотянул, я дополз…
…до этого озера, до этой заснеженной пустоши, до этих людей.
До этого… человека.
Не он. Пожалуйста, хватит; пожалуйста, объясни, почему ты всегда забираешь моих родных? Пожалуйста, объясни, что такого я тебе сделал, почему ты на меня сердишься, почему ты меня испытываешь? Тебе интересно, сколько я еще выдержу? Сколько на меня еще можно повесить, прежде чем я…
Одного, отзывается молчаливая женщина, ты уже выменял. Ты уже выменял — там, в раскаленной белой пустыне — одного; и ты поклялся, что взамен я могу насладиться кем-то иным. Что взамен в могу забрать кого-то иного…
Я сказал, что ты можешь забрать того, кого я ни за что не буду жалеть. Того, кого я не видел, кого — не слышал, с кем — ни разу не говорил; но ты пришла — и забираешь у меня Талера, забираешь у меня моего Талера, забираешь моего ребенка, моего…
Она улыбнулась. И больше ничего не сказала.
— Я, — выдохнул Кит, — придумал и создал… этот мир. Но…
Талер наблюдал за ним резко выцветшими, резко потемневшими голубыми глазами. Расползалась по радужке зеница — я буду спать, Кит, я буду спать, но пока что я — на льду, с тобой, и…
— …Я его ненавидел.
Зеница дрогнула, будто спрашивая: почему?!
— Он лишил меня… Эсты. Я обвинял его… в том, что он лишил меня Эсты. Я был уверен, что ненавижу его небо, и его пустоши, и его леса, и… мы с тобой на озере, Талер. И озеро пахнет железом, а еще — падалью, и помимо людей, которых ты убил, тут полно птиц… упавших на снега птиц. Ты их видишь?
Зеница удивленно замерла: нет, не вижу…
— Я его ненавидел, — с кривой улыбкой повторил Кит. — До тех пор, пока… ты ведь не забыл? Ты сидел на бортике фонтана, а я… банально проходил мимо. Я пришел на земли Карадорра, чтобы найти Эсту… а в итоге нашел тебя. Это… так иронично.
Всадники были — все ближе, и ближе, и ближе. Летели комья снега из-под копыт лошадей.
— Эста… нашел человека, весьма похожего на меня. Нашел господина Сколота. Он… вовсе не плохой мальчик, он вовсе не хотел тебя убивать. Ему… пришлось. Такое бывает, что людям… увы, приходится, — передернул узкими плечами Кит. — А я… нашел человека, весьма похожего на Эсту. Я нашел… тебя, Талер. И обе эти находки… они такие неравнозначные, такие неравноценные… потому что я — не такой равнодушный, не такой безучастный, как лучший стрелок империи Сора. А Эста — не такой жестокий… как ты.
Потрескивал под его коленями исцарапанный сотнями полозьев лед. Потрескивал под его коленями уставший, залитый чужими надеждами лед: не пора ли заканчивать, не пора ли, да смилуется над нами великая госпожа Элайна, заканчивать?
Медленно застывала кровь. Небесный камень отражал неуверенный свет холодного зимнего солнца.
Приподнялись уголки побледневших губ. Насмешливо, с горечью — приподнялись; ну конечно, Эста не такой жестокий, как я. И не такой жестокий, как ты. Мы с тобой почти одинаковы.
И значит ли это, что я — именно твой, а не его, ребенок? И значит ли это, что я — ребенок холодного солнца, чьи грани столпились под опухшими веками, под твоими опухшими веками, ребенок холодного солнца, которое почему-то выбрало тебя?
