Все это началось… там? За деревянным частоколом, за вечно закрытыми воротами?

Или все это началось — тут? В космосе, на маленькой, никому не нужной планете? Если бы я велел своему пилоту миновать ее, не было бы девочки по имени Лойд. Не было бы девочки по имени Лойд на борту «Asphodelus-а», и кто знает, что было бы с моей любовью. С моей любовью, о которой ты так уверенно рассуждал…

У тебя — храм, и охотничий нож под манжетой рукава, и ежегодный харалатский корабль. У меня — космос, черная, вроде бы немая пустота — но стоит принять показания сканеров, как она по-своему учится… едва ли не петь. У нее, у этой пустоты — сотни, и тысячи, и миллиарды голосов.

У меня — рубка «Asphodelus-а», и квартира высоко над серыми трассами «EL-960». У меня — рыжая макушка Джека, и ореховые, непоколебимые глаза Эдэйна, и пьяный Адлет, и невидимые бабочки. У меня — титановые протезы, коротко остриженные белые волосы и чертово колесо…

«Система «Ви-Эл» полностью активирована. Текущее состояние кода — 48%»

Стелется янтарь над пустошами Лаэрны. Стелется янтарь над затихшим, а затем — зазвеневшим криками фестивалем. Стелется янтарь; хищные, смертоносные лезвия покорно следуют желаниям раненого человека по имени Талер. Мы носим — одно и то же имя. Одно и то же имя — на двоих, но я…

…но ты научил ее ходить заново, а я так и не сумел. И она тяжело опирается на костыль, и хмурит светлые брови, и кусает губы. По моей вине — она беспомощна, она страшно, страшно уязвима. И если бы я любил ее так же, как любишь ты, я бы сошел с ума. Но она была для меня…

…второстепенным персонажем.

Ведь у вас так выражаются? Персонаж?

Я забыл, я не имел зеленого понятия, кем были мои родители. Я надеялся только на Шеля — и думал, что Шель надеется только на меня. Но он был так занят своими шестеренками, так занят своими планами по захвату Карадорра, что в конце концов я оказался ему бесполезен.

Я решил, что займусь работой Сопротивления. Оно не было мне так же необходимо, как моему отцу или матери, оно было для меня… знаешь, словно бы шансом себя развлечь. Я пообещал себе, что научусь ненавидеть, научусь ненавидеть еще больше, чем умею сейчас — и… посмотри, к чему это привело.

Сора… Малерта, Линн… Фарда и Ханта Саэ…

Мне повезло — или не повезло — родиться Гончим. И если бы мне хватило системы, если бы мое тело могло ее удержать… я бы уничтожил их, не раздумывая.

Тех, кто позволил мне появиться на этот свет.

Тех, кто позволил мне впервые закричать, улыбнуться или рассмеяться.

Тех, кто не догадывался, что поблизости некрасивая голубоглазая женщина воспитывает… чудовище.

Он сидел, наблюдая за цифрами на экране. И вспоминал, как «Asphodelus» торопился к Белой Медведице, и над панелью точно так же менялись цифры. Но там это происходило — в большую сторону, тысячами, забери их Дьявол, тысячами, а здесь… цифра убегала в минус. Будто надеясь как можно скорее, как можно менее жестоко закончить свой путь.

Стелется над пустошами янтарь…

Он сидел в неудобном кресле — и не видел, как небесный камень вонзается в людей, нанизывает их на себя, как бабочек — на булавку. Он сидел в неудобном кресле — и не видел, как его двойник закрывает ладонями лицо, как янтарь — челюстями — смыкается над обледеневшим озером, как он ломает с такой любовью сделанные скульптуры. Как побледневший старик с медным венцом на седине поглядывает вниз с вершины деревянной башенки, а справа от него замирает, сложив руки на груди, невысокий человек, чьи мутноватые серые глаза отражают силуэт господина Твика, а на самом деле — господина Талера, наследника семьи Хвет…

Янтарь, будто лепесток или стебель. Будто корень, обнаженный ветрами, снегами и холодом; блеклый, перепачканный, ненасытный…

Он сидел в неудобном кресле — и не видел, как, тяжело опираясь на костыль, она вышла к озеру. Как, тяжело опираясь на костыль, она отмахивалась от Лаура; как она шагнула на чуть голубоватый лед.

Он сидел в неудобном кресле — и не видел, как она поскользнулась.

Лаур поймал ее за локти — и помог устоять. Лаур умолял, чтобы она бросила, чтобы она скорее бежала; она усмехнулась и напомнила ему, что больше не умеет бегать. Он был, вероятно, готов поднять ее левой рукой, потому что правой — тоже — больше не умел пользоваться, но лишь расстроенно качнул головой.

Он сидел в неудобном кресле… и не видел.

Она шла, сдавленно ругаясь, то и дело пропуская над собой по-прежнему голодный небесный камень. Запах железа; нет, не запах — стойкая вонь, и губы Талера — сплошная улыбка, широкая, счастливая, но одновременно с этим — какая-то мрачная улыбка. Она заметна — под его ладонями.

И она ему совсем не идет.

Болела нога. Болела — и словно бы отказывалась идти; Лойд медленно обернулась. Отчаянно некрасивый человек за ее спиной тоже остановился.

— Талер, — окликнул он, — что с тобой… произошло?

Были вещи, способные напугать куда сильнее этой улыбки. Были ссадины, были раны, были кровоподтеки, были посиневшие пальцы и кровь на растянутых губах. Был янтарь — под воротником, была расстегнутая манжета, и мелкая дрожь абсолютно черных… и еще — мокрых ресниц.

Он молчал.

Ему… было нечего ответить.

Болела нога. Болела — и словно бы отказывалась идти, но Лойд переступила через эту боль, и снова ругнулась, и порывисто шагнула к мужчине, вроде бы такому родному и привычному… и все-таки — совершенно чужому.

— Капитан, — сказала она. — Капитан Хвет. Вы… так и не смогли добраться до меня… вне Келетры. Вы… так и не смогли, но сегодня вы… здесь?

Он сидел в неудобном кресле.

Экран постепенно угасал.

«Текущее состояние кода — 21%. Вы уверены, что хотите продолжить?»

Ты… это не я. Ты говорил, что мы похожи — ты помнишь, там, на борту «Chrysantemum-а» — но…

Он плакал, не прячась, не пытаясь от этого укрыться. Шипела сигарета; он сидел у темного экрана — и не видел ее, не знал, как увидеть — зато слышал ее дрожащий, ее полный надежды голос: «но сегодня вы… здесь?»

…и он же различил, как на вершине деревянной башенки человек, чьи мутноватые серые глаза отражают силуэт господина Твика, а на самом деле — господина Талера, — нежно коснулся знакомой тетивы…

— Это он, — произнес император. — Почти наверняка — он.

У Сколота внутри было холодно и зыбко. И как-то — словно бы остро; словно одно из янтарных лезвий попало под его кости — и ворочалось там, и деловито ломало все, что юноша так настойчиво собирал.

Господин Твик почему-то не двигался. Почему-то — замер, закрыв ладонями худое лицо; казалось, он с кем-то беседует, спокойно, дружелюбно беседует.

Не хуже, чем тогда, в теплом зале таверны. Не хуже, чем тогда — за одним столом с господином Эсом..

Это было… по-своему красиво. Неподвижный человек — высокий и невозмутимый — и тысячи янтарных лезвий вокруг него. Это было по-своему красиво — убитые мужчины и женщины, распятые на небесном камне. Это было — как если бы озеро стало сердцем огромного цветка, янтарь — его лепестками, загнутыми вовнутрь, а кровь — утренней росой, такой необходимой, чтобы суметь выжить.

Но важно было другое.

Сколоту едва ли не нравился господин Твик. Сколот уважал его, как человека, верного своему делу — и человека весьма полезного.

Сколот не перестал уважать его даже после того, как господин Эрвет, чье имя господин Твик поминал по пять раз на дню, если ему грозила опасность или кто-то отказывался подчиняться, оказался убийцей. Сколот не сомневался, что, каким бы ни был глава имперской полиции Малерты, его подчиненный вовсе не обязан на него походить.

Но господин Твик стоял — посреди обледеневшего озера, и янтарь пламенел под рассеянным зимним солнцем, и люди, погибшие люди таращились на деревянную башенку отовсюду. Словно желая напоследок обратиться к рано поседевшему императору, словно желая упрекнуть его: да, ты приехал, но разве это помогло, разве это спасло хоть кого-нибудь?..