Панель не двигалась. И экран — тяжелый экран в черной пластиковой раме, — испуганно полыхал, отражал тысячи и тысячи фраз, умолял о помощи. По дорогому стеклу — одна за другой, — расползались то глубокие трещины, то вообще выбоины — словно кто-то ударил по нему до предела сжатыми кулаками, словно кто-то не выдержал, кто-то разозлился, кто-то…

В углу поблескивала очень знакомая фраза. В углу поблескивала очень знакомая, но какая-то неуместная на этом экране фраза: «Переход на ручное управление».

Чуть помедлив, он щелкнул по ней ногтем большого пальца. Небрежно, без особой уверенности — щелкнул, и экран тут же успокоился. Замерли буквы, на панель бодро выскочила схема, смутно похожая на сетку вен в теле человека; потом она стала шире, и он понял — не похожая. Это она и есть, сетка вен, только тело не совсем обычное — тело ребенка племени Тэй, как там, на пустошах Вайтер-Лойда, за высоким деревянным частоколом, у разбитого парома, у ворот, у покинутого храма…

Все правильно. Все как-то незаметно, как-то неожиданно смешалось в одно. Все как-то внезапно, как-то поспешно изменилось, и теперь понятно, что я здесь — и я там — это разные люди. Это разные люди, и я помогаю не себе — я помогаю своему товарищу, своему не вполне хорошему, не вполне честному, не вполне… настоящему. И он улыбается — по ту сторону экрана. Насмешливо, криво улыбается — потому что ему тоже смешно.

В кармане нашлась пачка его любимых сигарет. Будто система заботилась о моральном состоянии своего гостя. И нашлась его любимая зажигалка; он с удовольствием закурил, он сощурил светлые голубые глаза, он посмотрел на схему деловито и со знанием дела. Это будет не трудно. Это будет, словно сидишь в рулевом отсеке робота, и он выполняет любую твою команду. Ударь по чужому иллюминатору, поймай человеческую фигурку в ладонь, или откуси провода, или…

По сетке вен бежали всполохи янтаря. У тебя уже была — ты помнишь? — одна попытка. Еще одна, и ты умрешь. Ты точно об этом не пожалеешь?

Нет, рассеянно ответил ему второй. Нет, я не пожалею; сегодня, на обледеневшей воде. Сегодня, на обледеневшем озере, с охотничьим ножом и янтарем под рубашкой. Нет — клянусь, ни слова жалобы не сорвется, не найдет пути на волю из моего рта…

А как же Лойд, спросил он. Как же Лойд? Она где-то рядом. Она почти наверняка — где-то рядом.

Не беспокойся, ответил ему второй. Не беспокойся. Я — здесь — никогда не любил ее так же сильно, как — там — любил ее ты.

Наше чувство не было одинаковым.

Тебя специально… тебя намеренно… учили его испытывать. С тобой возились твои мама и папа, с тобой возился — ты помнишь? — Адриан, и ты верил, ты не сомневался, что любовь — на самом-то деле — бывает — постоянной. Ты не сомневался в том, насколько она сильна. Ты считал, что она… правильна, что она не ошибочна, что она… просто не может… быть ошибочной.

И я мог бы тебя высмеять, но… не тянет.

Ты любил ее с того самого дня, когда маленькая девочка переступила порог «Asphodelus-а». С того самого дня, как обнимал ее, сидя на обшивке пола у шлюза, как напоминал, что если она вернется — ее убьют. И это была искаженная, это была — переменчивая любовь. Если бы кто-то о ней услышал, если бы кто-то ее увидел — ты был бы несчастен. Потому что они бы осудили тебя, потому что они бы вряд ли поняли, они бы испытали гнев, или страх, или отвращение. Они бы следили за тобой, как за ублюдком, как за… преступником.

Потому что сначала ты любил ее, как ребенка. И уже потом — как…

Шипела сигарета. Он сидел, ни о чем не думая, а по экрану все бежали и бежали всполохи янтаря. Всполохи небесного камня, заключенного под костями человека…

Я иду, сообщил второй, по озеру. У меня под ногами — застывшая вода. Как ты думаешь, если она треснет, если она снова станет собой — у меня получится… выплыть?

Я хотел бы умереть — тут, добавил он. Я хотел бы умереть — у краешка неба, я хотел бы — напоследок, — улыбнуться яркому солнцу. Ты сделаешь — ты сумеешь сделать — так, чтобы, если я упаду, солнце оказалось прямо передо мной?

Хорошо, кивнул он. Хорошо, я приведу тебя — к этому яркому солнцу. Я-то сам — равнодушен к его теплу, я уже умер, меня сожгла подземная огненная река. Спасла… и убила.

Ты неправ, отозвался второй. Ты неправ. Пока жив хотя бы кто-то из нас — его копия жива тоже. Я был бы не в силах умереть, если бы жил ты, а ты не в силах умереть, пока живу я. Но тебя — действительно — больше нет на Келетре, поэтому сегодня… мы уравняем шансы.

Эта комната, сказал второй, и чертово окошко экрана, и твои сигареты, и кресло, где ты сидишь — они пропадут, словно их и не было на земле. А может — послушай, может, — их от века и не было, а мы с тобой заперты в плену чужого больного мозга, или…

Нет, спокойно возразил он. Нет, потому что я помню все.

Нельзя такую длинную жизнь… запереть. Нельзя такую длинную жизнь… выдумать.

И ты, усмехнулся ему второй, опять не сомневаешься. Ты — опять — уверен, что все правильно. Как тебе это… удается?

Озеро дышало. Едва различимо, сонно — дышало, прикидывая, скоро ли наступит весна. И спали рыбы в его обледеневшей воде, и спали раки, и силуэты водорослей танцевали у дна. Пузырьки воздуха собирались под ледяной корочкой у самого берега, словно им тоже было интересно, что случится… через какую-то жалкую минуту.

Блестел охотничий нож. Блестел невыносимо глупо и бесполезно; Талер как следует размахнулся — и швырнул его прочь.

Острие вонзилось в основание башенки, над левым ухом ошарашенного гвардейца. Он тут же посерьезнел, выдернул из ножен кривую саблю и двинулся к мужчине, замершему на льду, но…

Янтарная вспышка.

И тупая боль под лопаткой.

Гвардеец опустился на снег, и хотя мужчина по-прежнему стоял на озере, не двигаясь и, кажется, не дыша — его, гвардейца, тело насквозь прошило зазубренное лезвие небесного камня, за секунду выросшее… из-под земли.

И ты, усмехнулся ему второй, опять не сомневаешься. Ты — опять — уверен, что все правильно. Как тебе это… удается?

Он молчал.

Ему было нечего ответить.

И шипела сигарета. Неизменно шипела сигарета в маленькой полутемной комнате, и горел безучастный ко всему экран; сетка чужих вен печально отодвинулась прочь, а на ее месте появилось некое подобие карты. Хрупкая фигурка по центру, а вокруг нее — идеально ровное пятно радиуса. Куда угодно — бей, куда угодно — целься небесным камнем. Как бросали камни в тебя — так и ты — брось, и пускай кому-то будет невыносимо больно, пускай кому-то будет невыносимо жутко, пускай кто-то…

Янтарь тек и плавился под землей, готовый напасть, едва Талер ему прикажет.

Тебе надо, заявил он, чтобы они ушли с озера. Чтобы они вышли на твердую почву, потому что иначе — ты сломаешь лед, потому что иначе — ты утонешь, а я обещал, что солнце будет рядом с тобой. Тебе надо…

Вовсе нет, пожал плечами второй. Вовсе нет — мне надо, чтобы янтарь немного вытянулся. Я достану их, насмешливо бросил он, и от берега. Я достану… активируй систему.

Система настойчиво мелькала за окошком радиуса. Она словно бы сама требовала, чтобы ее выпустили, чтобы ей позволили принять участие в битве. И пускай эта битва на битву походила меньше всего, системе было плевать на такие тонкости. Ее создали, как оружие в руках опытного Гончего, и она была обязана выполнить свою цель.

«Активировать систему? Текущее состояние кода: 54%»

Тебе плохо, заключил он. Тебе плохо, ты провел эту ночь в каком-то загаженном переулке, и янтарь…

Все нормально, перебил его второй. Все нормально… пожалуйста, активируй.

Он бегло изучил список, развернутый искином на экране. Он бегло изучил список — и убедился, что его товарищу не стоит соваться к неумолимому, но такому необходимому виртуальному окошку с надписью: «Ви-Эл».

Интересно, подумал он, а кто из нас — оригинален? Кто из нас — первый? И ты, и я — помним каждую мелочь. У тебя — роскошный особняк, родители, снеговики в парке, ночная улица и фитиль. У тебя — каменная брусчатка, и швы на худом лице, и глава имперской полиции, и поход на земли Вайтер-Лойда.