И хорошо, потому что в темноте никто бы не увидел, как Талер…

У двери было тихо-тихо, лишь ветер касался деревянной крыши, бился в окна и жалобно, жалобно кричал. Помогите, мне тоже холодно, я тоже хочу сидеть у камина, в тепле, и греть озябшие ладони, и щеки, и нос, и…

Она сидела, сжимая костыль. И все острее чувствуя, насколько… беспомощной, медлительной и бесполезной… стала.

— Не волнуйся, — просил ее отчаянно некрасивый мужчина с яркими синими глазами. — Он придет. Он обязательно…

— Я в порядке, — глухо отозвалась она.

Ей было тяжело ходить. Ей было тяжело опираться на чертов неудобный костыль, ей было тяжело переступать со здоровой ноги на искусственную опору. Ей было тяжело; а вот Лаур, Лаур бы мог пройтись по городу, поискать своего командира в темных заснеженных переулках.

Лаур бы мог, если бы у него не было этих синих и ярких глаз, этих каштановых волос и этой смугловатой кожи. Лаур бы мог, если бы не родился в Малерте.

Свободной рукой она — не менее крепко — сжимала его ладонь. Ладонь была широкая, теплая и какая-то чужая.

Лауру было страшно.

Он дрожал, и с каждой минутой все меньше и меньше верил, что…

До рассвета было около трех часов, когда он решил, что пора бы выйти из таверны и потихоньку двинуться к озеру. Приготовить резцы, и молоток, и нож, убедиться, что соперники готовы, обменяться парой шуток с каким-нибудь молодым участником состязаний… словом, пораньше выяснить, что вообще творится у заледеневшей воды.

Тучи пропали, на небо высыпали звезды, и слепая луна покачивалась над ними, как если бы россыпь огоньков была ее поводырем, ее шансом выбраться и дойти до родного дома. Она медленно, очень медленно смещалась, а огоньки — путеводные точки, — продолжали мерцать, довольные, что кому-то пригодились.

Он так увлекся этими звездами, и этой луной, и этими образами, что спустя переулок его ноги запнулись обо что-то весьма твердое, а он даже не успел заметить, что это было.

Заметил уже потом, когда блеклый, остро заточенный камень впился ему в щеку. Оцарапал, но, кажется, насквозь не пробил; и на том спасибо, отчаянно подумал скульптор. И на том спасибо; какого черта лаэрнийцам вообще понадобилось выходить на улицу и сыпать янтарь на снег, какого черта лаэрнийцы вообще…

На этот раз ноги были не виноваты. Мужчина запнулся и без их помощи, потому что янтарь сыпали вовсе не горожане, вовсе не имперцы… да и не сыпали, если быть честным до конца.

У стены дома сидел, низко опустив голову, живой человек. Он тяжело, надрывно дышал, и порой в углу его рта возникали мелкие багровые капли.

Янтарь лезвиями вырос вокруг, словно желая защитить своего неуклюжего хозяина. Словно желая защитить своего раненого, избитого, уставшего хозяина — и потому хищно скалился на любого, кто подходил непозволительно близко.

Янтарь стелился по снегу, вытеснял его, стеблями тянулся вверх. Отращивал когти и шипы, трескался, меняя форму; он тек, и плыл, и подрагивал. Как если бы на землю упал кусочек солнца — и пытался уберечь свои самые ценные фрагменты.

Человек у стены медленно, рассеянно шевельнулся. Поднял руку, отвел со лба черные, как нынешнее небо, волосы; под его ресницами на секунду полыхнула чудесная, очень светлая голубизна.

Человек у стены подался вперед, погладил янтарь по услужливо подставленному хребту. Без шуток — в этот момент, надеясь на ласку, небесный камень больше всего походил на чей-то голый хребет, вырванный из тела.

— Ви… — очень тихо произнес человек. Настолько тихо, что ветер заглушил бы его слова, если бы не боялся метаться по Лаэрне в такое время.

У скульптора давно и безнадежно пересохло во рту. Он пожалел о выпитом вине, и о выпитом самогоне, и о съеденном ужине — и заодно прикинул, не мерещится ли ему вся эта странная картина? После грандиозной попойки — не удивительно…

— Ви, — повторил человек у стены.

И янтарь отозвался.

Мягкий, мелодичный звон до отказа наполнил чертову улицу. И в этом звоне скульптору — если мерещится, то, пожалуй, померещилось, — негромкое: «Эл».

Озеро было далеко.

И рядом с обледеневшей, заколдованной, предназначенной для фестиваля водой — были те, кто посмел его ударить.

Обозленная женщина. И мужчина-кузнец. И прочие; все, кто хоть единожды выбил из-под снега камень — и, как следует размахнувшись, попал его острием по лицу наследника семьи Хвет.

Они были… бесконечно далеко.

Ему повезло найти семью, которая катила к озеру на телеге; старуха с длинными седыми космами едва не умерла, увидев израненного, бледного человека у края обледеневшей улицы. Она вздыхала над ним, пока в телеге небрежно копошились дозорные; она вздыхала над ним, пока ее муж — такой же старый, изможденный и седой — невозмутимо сидел на козлах и правил запряженной в телегу лошадью.

Талер честно сообщил, что его били, как малертийца, били, как врага и обидчика Соры. Талер честно сообщил, что ночевал в каком-то переулке, что ему снился какой-то бред, что он плохо себя чувствует; но на фестивале, говорил он, будут мои друзья. Они наверняка меня заберут, они, поверьте, ни за что не бросят меня в беде.

Стрельбища давно закончились, и люди шастали по озеру — кто на коньках, а кто — на обычных подошвах. Скульптуры блестели под полуденным солнцем, и болезненно отзывался янтарь под ключицами наследника семьи Хвет, и охотничий нож голодным лезвием прижимался к его запястью. Поверни манжету — и выпадет, и покорно ляжет рукоятью в ладонь. Дьявол забери, как же это приятно…

В детстве он часто катался на коньках. С мамой — или без нее; в Малерте тоже было озеро, тоже были дети, и хотя они косились на маленького Талера с явной обидой — вот, кому повезло родиться в семье высокородных! — ему порой удавалось показать себя с наилучшей стороны. И оказаться в шумной компании, такой веселой, что непосвященные были вынуждены спасаться от ее проделок за крепкими стенами домов…

Малерта, подумал мужчина. Малерта — мой дом, единожды забытый — и навеки потерянный — дом. Она — и еще…

…рубка «Asphodelus-а». Рубка, где читает научные статьи девочка по имени Лойд, и составляет карты абсолютно глухой штурман, и хватает штурвал забавный рыжий мальчишка, и пьяно таращится в иллюминатор некто, чьи длинные волосы беспорядочно лежат на плечах…

Ему почудилось, что девочка по имени Лойд, сжимая костыль, сидит на трибунах. И он приглядывался к ним, наверное, минут десять; но нигде не увидел ее белых волос, и ее плаща, и ее неловкой походки. И Лаура, и Джека, и всех остальных — не увидел.

А жаль, потому что, может быть, различи он в толпе их знакомые фигуры — никакая сила не вынудила бы его шагнуть на расцарапанный сотнями полозьев лед, и повернуть манжету, и стиснуть рукоять какими-то не своими, какими-то грубоватыми, какими-то опухшими пальцами.

Я ведь пришел за кем-то определенным, напоследок подумал он. Я ведь пришел за кем-то определенным. Кого-то было необходимо стереть, от кого-то — избавиться; но я не помню, как он выглядит, и что он сделал, и чего ради я на него ополчился. Я помню лишь, как летел камень, и как больно ударил по щеке, и как меня опрокинули на снег, словно игрушку, и как…

Я никому не обещал, что убью только четверых.

Я никому не обещал, что они для меня будут последними.

========== 18. Последнее касание ==========

С того дня, как он впервые надел темно-зеленую полицейскую форму, как он впервые погладил заостренные полумесяцы на воротнике — они всегда его успокаивали. Хуже, чем сигареты, но все-таки — стоит провести пальцем по зазубренному лезвию, как становится понятно: он… жив. Он все еще может с кем-то сражаться. Все еще может кого-то спасти. Он все еще — полицейский, и он вовсе не собирается опускать руки.

Эта комната странно походила на рубку. Будто стоишь у панели, и вот-вот она частично отъедет, выпуская штурвал. И ты вцепишься в него, ты вцепишься — и ни за что, ни за что не выпустишь.