А он был обманщиком.

И убийцей.

Особенно болели глаза. Посмотрев на себя в зеркало, он ужаснулся — под веками было красно и влажно, будто и не было глаз — одна сплошная кровь. Посмотрев на себя в зеркало, он до глубокой ночи не выходил из рабочего кабинета. Но и копаться в докладах не сумел — монотонно следил, как меняют положение стрелки сабернийских часов. Восемь утра… полдень… восемь вечера…

Темнота за окном. Благословенная темнота; если погасить свечи, будет немного проще. Будет немного проще, и красное, влажное нечто под веками успокоится, перестанет видеть, как…

Чайка падает на белый песок. Безнадежно мертвая чайка; высокий светловолосый человек поднимает ее, бережно качает в ладонях и горько, невыносимо горько спрашивает: «Кит, как же так?..»

Высокий светловолосый человек лежит на подушках, и вся его грудная клетка — сплошной огонь. Ему больно, ему куда больнее, чем господину Эрвету; он мечется по мокрым от пота наволочкам, хватает за руку лорда Сколота, и лорд покорно сжимает его чуть шероховатые пальцы, что-то бормочет, словно бы… дает клятву. И за окном уютной, в общем-то, спальни — такая же темнота, как и тут, говорит себе Шель.

Высокому светловолосому человеку что-то снится. Что-то яркое, но запутанное, поди пойми, какого Дьявола происходит…

Парень в кольчуге стоит у подножия гор. У него на мизинце — нитка, растрепанная, выцветшая нитка; он тянет ее за краешек, и все вокруг — замирает, все вокруг — бледнеет, пока не пропадает совсем. И тогда он стоит — словно бы нигде, словно бы его уже нет на свете, но он тихо называет какие-то цифры, и пустота ломается, пустота…

Девяносто восемь.

Адальтен.

Келенор.

К весне начинают — розовым, и красноватым, и белым — зацветать вишни. И лепестки лежат на воде пролива, и лодки, не жалея, плывут по ним, и все это выглядит картиной какого-то безумного художника. Парень в кольчуге целую минуту колеблется у пирсов, а растрепанная нитка на его мизинце делается короче. И словно бы звучит, словно бы обращается к нему нежный, и все-таки — беспощадный голос: «У тебя еще три попытки… всего лишь три».

Девяносто восемь, подумал Шель. Девяносто восемь. Чем дольше крутишь в уме эту цифру, тем более знакомой она кажется. Девяносто восемь… величина, недоступная человеку. Недоступная человеку на Карадорре — тут госпожа Смерть является к тем, кому едва исполнилось шестьдесят…

Та женщина, мать Лаура, уже скоро умрет. Совсем скоро. Нет никакого смысла тащить ее за собой, нет никакого смысла покупать ей билет на харалатский корабль. Нет никакого смысла, Талер… послушай… ты где?..

Он задремал, сидя за все тем же столом. Он задремал, подмяв под левую щеку ценные бумаги, и тень пера легла на его лицо, рассекла его на две половинки: глава, брови, лоб — и тонкие, упрямо сжатые губы.

Его сон был, вероятно, сном господина Эса. Его сон был, вероятно, всего лишь повторением чужого сна; удивительно, какие подробные, какие цветные, какие шумные сны видятся высокому светловолосому человеку, на чьей спине лежит мир — весом земли, и моря, и неба… и каждого отдельно взятого дома, где живет маленькая семья.

Парень в кольчуге безо всякой видимой цели шлялся по юго-западному княжеству Адальтена, и походка у него была такая беспечная, будто он каждый день бывал у берега Великого Океана. Местные жители, правда, косились на него с недоумением — какого черта ему понадобилась кольчуга в теплое весеннее утро, под охраной дозорных и личной гвардии господина князя?

А парень словно бы не замечал. Добрался до маяка, поднялся по винтовой лестнице; эхо поймало его шаги и повторило добрый десяток раз, пока незваный гость не оказался у чаши, где по ночам разводили жаркое пламя.

Восток — сплошная синева, небо, волны и далекий берег Алуаста. Запад — сплошная зелень, а еще — нежно-розовые пятна вишен; смутным силуэтом высятся над полями стены Лиммы, столицы острова Келенор.

Запад — сплошная зелень, а еще — нежно-розовые пятна вишен; девяносто восемь. Неделю назад госпожа Арэн получила письмо, где князь униженно умолял ее приехать на весенние праздники. Неделю назад госпожа Арэн получила письмо, где князь называл ее самой красивой леди на Карадорре — и под конец бегло уточнял, что ее мужа, разумеется, будут не менее рады лицезреть на земле юго-западного княжества.

Если она выехала из Малерты… если выбрала тамошние порты — ее корабль с минуты на минуту покажется у пристаней Келенора. С минуты на минуту; как знать, что она не скучает, стоя на верхней палубе, под каким-нибудь из белых парусов там, у рассеянного краешка горизонта?..

Он вовсе не будет ее звать. Упаси Элайна — он даже не осмелится произнести ее имя. Ему всего лишь надо выяснить, куда пропал…

Резкая смена декораций. Не хуже, чем в театре.

Помнится, восьмилетний Шель как-то ходил в театр за компанию со своим отцом. И сердито, недовольно глядел на выступление тамошних артистов.

Они были абсолютно бездарны. Все, что они делали, казалось таким фальшивым, что мальчик искренне пожалел о купленных отцом билетах и о том, что в кармане его дорогой одежды нет ни единого тухлого помидора. Запустить бы им прямо в лицо главному герою, запустить бы им прямо…

Обозленная женщина, чей сын погиб на войне, погиб в один из первых же дней, запустила камнем в лицо высокому худому человеку. У высокого худого человека, смутно похожего на господина Эса, тянулись по раненой скуле швы; эти швы переползали на его шею, эти швы портили, эти швы — буквально — уродовали, но он почему-то ими дорожил. Высокий худой человек дорожил своими ранами, он ими — гордился, он гордился их глубиной, и каждой перенесенной болью, и…

Потому что без этих ран у него ни за что не получилось бы стать собой.

Смотри на себя… шире, усмехнулся господин Эрвет. Смотри на себя… шире. Ты был таким наивным, таким забавным человеком в тот день, когда я впервые тебя заметил. Ты был таким испуганным, таким… невероятно глупым, и все-таки — сквозь эту наивность, и глупость, и твой испуг можно было различить нынешнего Талера Хвета. Нынешнего… того, которого я лично вырастил.

Я знал, что на твоих родителей нападут. Я знал, что ты наверняка поймешь это раньше, чем погибнешь. Я поставил на карту все, отталкиваясь от едва понятных соображений… и, представляешь, получил это «все» обратно. В удвоенном размере. Получил это «все» обратно… вместе с тобой.

Я обманывал тебя. Я искажал правду, я крутил ею, как хотел. Я изменил тебя, я сделал все, чтобы из глупого, наивного мальчика вырос убийца. Я намеренно… дал тебе всю твою жестокость. Я поступил так… намеренно.

Ты жил в моей комнате. Только с тобой — и больше ни с кем на свете — я бывал искренним. Только в тебя я верил, как верят порой в Элайну и четырех Богов. Только в тебя я верил, как верят порой в чудо.

И только тебя я в итоге… отпустил.

Помнишь, я говорил, что ты — не более, чем фигура на доске для шахмат? Помнишь, я говорил, что ты — хуже обыкновенной пешки? И ты смеялся, а я понятия не имел, почему.

Но теперь все отлично, Талер. Теперь я… понял.

Я понял до конца.

Я тебя отпустил, заменил тебя кем-то еще, и партия не закончилась. Я вел игру, постоянно, с раннего юношества, я руководил пешками, давал приказы офицерам — и любовался, как вертится и ловит янтарные блики солнца мой с такой любовью построенный механизм. Я посчитал себя достойным трона Малерты, и достойным Соры, и достойным Линна. Я посчитал себя достойным белой пустыни где-то там, за синевой океана, за Драконьими Островами, к северу от Адальтена…

А на самом деле я не достоин… даже тебя. Даже тебя одного, Талер.

Я отпустил раненого, уставшего, разочарованного человека… я позволил ему быть, кем угодно.

Я его бросил.

И он пошел по Малерте, по всем ее дорогам и пустошам, по всем ее городам. Он совершил то, чего я от него требовал — собрал и заставил работать Сопротивление, двинулся войной на тех, кто ненавидел иные расы. Он добрался до Вайтер-Лойда, убедился, что убивает не зря, он спас маленькую девочку и оставил ее жить в подземных коридорах Проклятого Храма… он, в отличие от меня, никогда — и ни от кого — не отказывался.