Июнь, лето жарой нависло над берегами, лето выжигает стебли травы на пустошах, лето тисками сжимается вокруг его головы. Телега размеренно катится по дороге, и пыль вьется под ее колесами, и звенит фляга, приколотая к поясу пожилого человека с яркими синими глазами.

— К полудню, — бормочет он, — приедем.

Июль, и берега находятся куда ближе, чем полгода назад. Июль, и пожилой человек со смехом тащит за собой лодку, а она скрипит, болезненно скрипит о белый песок, а мальчишка в длинной рубахе и штанах до колена бежит, волоча весла, и постоянно спрашивает: мы не утонем? Скажи, дедушка, мы с тобой не утонем?

Все хорошо, отвечал ему пожилой. Все хорошо, океан спокоен, летняя жара заставила его притихнуть и раскинуться — едва ли не штилем; да и мы не будем далеко уплывать. Мы ни за что — не будем, рыба водится и вон там, в пределах видимости, где отмель постепенно идет на спад — и песчаное дно прогибается ниже, пропадает, и начинает казаться, что внизу нет ничего, кроме соленой воды…

Они сидели, надев соломенные шляпы и таращась на зеленые поплавки. Стояла тишина, изредка над океаном — высоко-высоко — поднимались чайки, и дедушка рассказывал, что на самом деле они зависимы от людей. И что он часто ходил на побережье со своей дочерью, а она бросала корочки хлеба вверх, и чайки вились над ее крохотным силуэтом, не спеша разлетаться даже после того, как хлеб заканчивался.

Были птицы. Была госпожа Нэменлет, и ее отец, и особняк в Эраде. И океан, и такая же летняя жара, как сегодня, и боязливо притихшие волны. И восемь рыбешек в сети, и яркое ночное небо, сплошь усеянное звездами. Пожилой человек любовался ими с какой-то болезненной, какой-то искаженной, улыбкой, и отмечал: вон, смотри, пламенеет у горизонта Южный Венец, а вон — блекло отражает свет заходящего солнца Кошачья Поступь. Словно кот, бездомный кот прошелся по темно-синему полотну, покосился на явные следы своих лапок и невозмутимо уснул. Ему, коту, необходимо спать как можно больше. У него, у кота, недавно отобрали хозяина, и стало не у кого попросить еды, и стало не за кем наблюдать, и некого утешать, и некого лечить, если он поранится. И стало — пусто, и кот без хозяина — все равно что мертвый… как и хозяин без кота — при условии, что вырастил его с маленьких, при условии, что всей душой полюбил.

Мальчик слушал.

Дедушка беззаботно болтал, счастливый, что ему уступили внука. Уступили на целое лето — и не напомнили, как он бросил мать госпожи Нэменлет, как уехал из города, как поселился в кособокой деревянной хижине — и не прислал ни единого письма, ни единой весточки. Будто вообще забыл о своей семье.

Любовь непостоянна, признался он Талеру. Увы, но любовь непостоянна. Ты не можешь любить кого-то вечно. Ты не можешь любить кого-то вечно, потому что — рано или поздно — он тебе надоест.

Мы влюбляемся, говорил он, в какие-то определенные качества. Или в улыбку, или, допустим, в почти обнаженное декольте — угу, так тоже бывает, мой дорогой внук. Правда, любовь к этому почти обнаженному еще более коротка, еще более переменчива. Пожилой человек весело смеялся, пока о нем рассуждал.

Мы влюбляемся, повторил он, в какие-то определенные качества. И стоит им исчезнуть, или хоть капельку измениться — мы тут же разочарованы. Мы хотели не этого, мы добивались не этого. Я лично, сорвался он, хотел заботиться о наивной девочке с золотыми прядями в русых волосах, я лично, сорвался он, хотел оберегать ее до конца — но… она выросла. И перестала нуждаться в моей защите, в моей заботе… во мне. Мы жили, как два абсолютно разных человека — под заснеженной крышей особняка. Мы жили, как два абсолютно разных человека — хотя сначала она была… как будто бы мной, а я — как будто бы ей. Мы объединились, мы были — единым целым, как в тех идиотских романах, или сказках, или песнях… мы действительно были. Пока не…

Кособокая деревянная хижина стояла вдали от общей деревни. Если дедушка и выбирался в люди, то лишь ради соли, теплой одежды и новой посуды — что-то было не так с его левой рукой, он то и дело ронял чашки и тарелки, и они разбивались о глинобитный пол. Если дедушка и выбирался в люди, то люди от него шарахались, и только на языке золотых монет ему удавалось объяснить, что он вовсе не сумасшедший, что ему просто надоело жить в тесном улье города, и что ему всего-то изредка нужна помощь…

Талера отпускали к нему во время летних каникул. Закрывались ворота Школы, и мальчик повсюду ходил за матерью, спрашивая: когда же приедет мой дедушка? Скоро ли он меня заберет?

Талер не видел, как зимние ветра безжалостно бьются по телу пустоши, как прогибается под ними кособокая деревянная хижина, как пожилой изможденный человек, закутанный в одеяло, тянет свои ладони к огню. Талер не видел, как эту хижину треплют весенние дожди, как, едва наступает некое затишье, дедушка пытается починить, пытается укрепить свое убежище.

Ему было тяжело. Ему было — невыносимо тяжело, но он никогда не жалел о своем решении, никогда не думал, что надо было остаться в Эраде, надо было остаться — хотя бы ради тамошнего тепла, или удобства, или возможности не работать. Он никогда не жалел, потому что свой дом, свой настоящий дом он обрел на пустоши, в миле от океанского берега, в миле от полосы прибоя. Свой настоящий дом, где можно быть кем угодно — и все-таки приятно быть всего лишь собой. Опять же, настоящим собой, без вымученных улыбок, зная, что не надо больше никому лгать, не надо больше бояться.

Четыре лета подряд — в кособокой деревянной хижине, или в лодке, вдали от берега. Теперь дедушка знает, что внуку не страшны никакие волны. Теперь дедушка не сомневается, что внук на его стороне — и внук улыбается ему вполне искренне…

Пятого лета не было. Весной, в самом конце мая, когда Школу заволокло тишиной, и напряженные студенты сидели над книгами, прикидывая, как бы им выкрутиться и нормально ответить на экзамене — в особняк явился растрепанный мальчишка из того села, где пожилой человек изредка покупал соль. И передал письмо госпоже Нэменлент — первое письмо с тех пор, как ее отец уехал на пустоши.

И последнее.

Она сдержанно сообщила господину Хальдену, что отлучится на пару недель. И он принял это, как неизбежное.

Он ужинал в компании сына. И отдыхал в компании сына; по вечерам они сидели над шахматной доской, и господин Хальден, как правило, «съедал» все вражеские фигурки, а Талеру было все равно. У Талера хватало иных забот, но эти заботы господина Хальдена, увы, не тревожили.

«Дедушка заболел, да? С ним все будет хорошо?»

«Наверное, будет».

«Что еще за «наверное»? Мама о нем позаботится, разве нет?»

«Полагаю, позаботится».

Помнится, голубоглазый Талер тогда криво улыбнулся — и эта кривая улыбка словно бы основала сотню таких же — после удара о каменную брусчатку. Всего одна кривая улыбка — на лице ребенка, и недоуменно сдвинутые брови, и черные пятна ресниц вокруг незамутненной, невероятно чистой голубой радужки — смотри, папа, как я могу, смотри, папа, как я умею!..

«Неужели тебя совсем не волнует, что ему плохо? Неужели тебя совсем не волнует, что он там, в хижине, и что ему холодно, и что мама заботится о нем, несмотря на все свои старые обиды? Верно, дедушка мне рассказывал — о своей жене, и о дочери, и о тебе, отец, и мне известно, мне известно, что любовь»…

«Помолчи», — бросил какой-то побледневший, какой-то растерянный господин Хальвед. — «Помолчи, тебе еще рано об этом рассуждать, ты для этого слишком молод».

В тот день мальчик от него отвернулся. Больше ни слова не сказав — отвернулся, потому что, оказывается, говорить с отцом ему было уже не о чем.

Госпожа Нэменлет вернулась в начале августа. И на вопрос «как чувствует себя дедушка?» лишь покачала головой, отмахнулась от неуверенных объятий мужа и до заката просидела за столиком у распахнутого окна, слушая, как падают листья.

В том году осень явилась рано. Осень явилась и потребовала дождей, ливней, потребовала грозы; у кособокой деревянной хижины промокал осиновый крест, абы как сбитый мужчинами из села. Она хорошо им заплатила, так хорошо, что они с удивлением разинули рты: а что, старик-рыболов на самом деле был вашим родичем? Был… высокородным?!