Он летал над океаном, над морями и над берегом, но места, куда ушла река, не нашел. Догадался только, что она обошла триннскую землю по дуге.
И ладно.
Паршивое настроение ходило за ним повсюду, портило его отношения со всеми, кроме Сколота. Он старался не покидать особняк, но его постоянно тянуло то на площадь, то вообще в окраинные переулки; он шатался по ним, попеременно сутулясь и принюхиваясь. Не было ни знакомого запаха, ни песка, случайно выпавшего из руки; не было ничего, что могло бы вызвать у него обоснованное подозрение. И все-таки — он чуял, нутром и сердцем, что Кит поблизости, Кит не в пустыне — просто не хочет показываться ему на глаза…
Уходи, лаэрта.
Разве ты забыл мое имя?!
Он ведь произнес это глухо и невнятно, и болели треснувшие губы, и Кит был — размытый силуэт у краешка моря. Он ведь произнес это глухо и невнятно — а запомнил едва ли не криком, отчаянным, сорванным и умоляющим. Не выгоняй, пожалуйста, не надо, позволь мне остаться, позволь остаться, я буду рядом с тобой, вечно — буду рядом с тобой, и под моей защитой никто не посмеет повлиять на твою тоску. И не будет, слышишь, не будет никакой тоски, я сотру ее, перепишу — заново, и ты снова научишься быть если не до конца счастливым, то хотя бы…
Невидимая граница вдоль теплого течения. Оттуда не видно пустыни, оттуда не видно даже белого пятнышка, искаженного расстоянием. Как я долетел до Карадорра, будучи раненым, будучи наполовину слепым, будучи не способным воедино собрать свое драконье — и свое человеческое зрение? Как я долетел?
Ты нес меня? Маленький и тоскливый — ты?..
Я соскучился, думал господин Эс. Я ужасно по тебе соскучился. Но ты ни за что не примешь меня обратно, ради меня же самого — не примешь. А, рожденный тут, я не могу отыскать свою дорогу в Безмирье. Не могу, и ты прозябаешь там один, упрямо и верно, и сходишь с ума, и теряешь остатки сил. Я бы спас, я бы вытащил, я бы согрел — но…
Может, мне умереть, совершенно серьезно воображал он. Может, мне умереть? Если я беспомощен, если я — бесполезен, будучи вполне живым — что, если, будучи мертвым, я позову — и ты удивленно окликнешь меня по имени?..
Потом он едва ли не проклинал себя за эти мысли. И — бывало — за поступки, ведущие к их полному исполнению…
Так, даже находясь вдали от Карадорра, Кит знает, что с его драконом все хорошо. Кит знает, что у его дракона есть нечто, похожее на дом, нечто, похожее на приют. Кит знает, что его дракону тепло, и вполне уютно, и есть, с кем поделиться — например, печалью. Кит знает, он все для себя решил, он совсем не колеблется и не боится: а что, если это — ошибка? Что, если не такое, отнюдь — не такое благо нужно крылатому звероящеру, хозяину птиц, возлюбленному портовых чаек?
Что, если он предпочел бы ослепнуть, но до самого конца — жить, просыпаться у маленького костра в белой пустыне, слушать прибой, любоваться морем — размытым бирюзовым пятном, — и смеяться, позволяя чайкам неуклюже цепляться коготками за его руки?..
Сколот недоумевал. Сколот не испытывал ничего подобного, не догадывался, что вообще происходит с его опекуном. Но — по-своему — пытался о нем заботиться, хотя Тринна отобрала у него ровно столько же внимания, сколько у господина Эса.
Он тоже о ней думал. И хотел вернуться, плюнув на империю Сора, на свою клятву быть преемником господина императора и взойти на трон. Вернуться, плюнув на знакомую, но теперь — чужую таверну, и на Фонтанную Площадь, и на старенькую Доль, и на место добычи «драконьих слез» — хотя поначалу ему казалось, что надо поехать в империю Ханта Саэ, надо поехать и посмотреть, как именно поднимают над полосой прибоя черные в синеву камни.
Время от времени господин Эс приносил к ужину то вино, то самогон, то коньяк — и пил, рассеянно поглядывая в окно. В такие моменты его затуманенному рассудку чудилось, что Кит проходит мимо особняка, и над его светлыми, почти белыми волосами возвышается кожаный берет, увенчанный красным пером, зажатым в тисках рубиновой броши…
Он поднимался из-за стола, пошатываясь, подходил к подоконнику и сжимал виски, но никто не шагал по каменной брусчатке, никто не носил береты, никто не носил ботфорты, никто не распускал ворот на льняной рубашке и не отмахивался от холода с таким видом, будто не умел его ощущать.
Он бросал недоеденный ужин и шагал по брусчатке сам. Шагал, повторяя чужую, слишком неудобную для своего роста, веса и привычек походку. Шагал, вспоминая, как скитался по берегу Извечного Моря мальчик с янтарной каймой вокруг блеклой радужной оболочки, и эта янтарная кайма шипами уползала внутрь, окружала иглы зрачков. Эта янтарная кайма была смертоносна, была остра, и она бы с удовольствием утащила в беду любого, кто рискнул бы ей противостоять.
Однажды — вот так — невысокий мальчик рассказывал ему о лойдах. О янтаре, оплетающем живые сердца, о том, что если ночью на земле рождаются Гончие, то в небе угасают звезды, и луна грустно, как будто слегка укоризненно качается в облаках: ну зачем ты, Кит, создал именно такую расу, ну зачем ты, Кит, обрек на гибель моих сестер и детей?
Кит криво улыбался, лежа у костра, и луна замолкала. Ей не о чем было спорить со своим Создателем, а Создателю было нечего ей ответить.
Он понятия не имел, какими вырастут его лойды.
Он понятия не имел, что они будут вовсе не так чудесны, как ему рисовалось.
Он понятия не имел, что наступит утро, и он явится на пустоши Вайтера, оскалится — и жестоко накажет своих детей, и станет причиной, по которой Взывающие принесут на остров покрытый желобками алтарь, и станет причиной, по которой сотни раз будет касаться плоти острие ножа…
…и станет причиной, по которой человек со шрамом от виска по скуле вниз придет на те же пустоши, придет, ступая по следам вооруженных отрядов.
Было так… глупо встретить его у фонаря, в ярком свете ночного пламени, что господин Эс обозвал себя пьяницей и не менее глупо заключил, что его снова мучают миражи. Но человек со шрамом от виска по скуле вниз вежливо обернулся к юному лорду Сколоту, и оказался его случайным знакомым, и назвался господином Твиком, и согласился пойти и вместе выпить харалатского…
Было так глупо, что напрямую уточнить, не попадался ли этому человеку его Кит, опекун будущего императора так и не отважился. Он предложил господину Твику спеть, вынудил его погрузиться в историю Линна, разговорил его, зачитал ему свои стихи, объяснил, почему не стоит соваться на Харалат без оружия — и напряженно, болезненно следил за каждым его движением. Искаженное лицо, искаженная — как это называется?.. а, точно — мимика, в ней сперва тяжело разобраться, но человек со шрамом — он какой-то… иной, располагающий, замечательный. Господин Эс просидел бы с ним до рассвета, а потом и до заката, и опять — до рассвета, но спустя четыре часа господину Твику надоела компания лорда и его приятеля, и он сдержанно попрощался.
Напоследок зеленоглазый дракон похлопал человека со шрамом по плечу.
И застыл, потому что, реагируя на это прикосновение, скрипнули осевшие на рукаве мужчины крупицы непокорного седого песка.
Господин Твик переступил порог таверны. Господин Твик нырнул в темноту города, в черную, густую темноту, и факелы только единожды обвели его худую фигуру нежным красноватым сиянием.
— Господин Эс? — окликнул своего опекуна Сколот. — Мы с вами еще будем пить, или все-таки пойдем домой?
Дракон стоял у двери. У закрытой вышибалой двери, и вышибала растерянно косился на позднего клиента, явно забывшего, какого черта он здесь торчит и какого черта все еще не догоняет человека со шрамом от виска по скуле вниз.
Господин Эс растер одинокую крупицу песка между кончиками пальцев. Она была вроде бы гладкой, вроде бы теплой, но почему-то заколола, почему-то больно перекатилась по чуть шероховатой коже. Будто намекая, что нет, мальчик с янтарной каймой вокруг блеклой радужной оболочки не в пустыне. Мальчик рядом, в Лаэрне, мальчик намеревается убедиться, что его Эс — по-прежнему веселый, самоуверенный и насмешливый тип, что у него получилось преодолеть свое прошлое.
