Талер поежился. И наклонился над пожарищем, активируя сканер.
Это были его товарищи. Это были его товарищи, убитые неизвестно ради чего, сожженные неизвестно ради чего. Хрустящие ломтики пепла услужливо ломались под любым неосторожным касанием. Хрустящие ломтики бесполезного уже пепла.
…снег закончился, небо стало чистым и голубым, высотки соскребли со своих крыш белые ледяные сугробы. Суровая зима EL-960 была твердо намерена закончиться, была твердо намерена уступить такой долгожданной, такой овеянной мечтами весне. И пели редкие серые птицы, и обрастали почками и бутонами деревья, и первая листва зеленела под сиянием довольного, счастливого солнца. Какая разница, что февраль, какая разница, что до марта еще три недели — главное, что снега больше не будет, что буря ушла прочь, и не надо больше прятаться по домам, и можно пройтись по магазинам, и клубам, и… паркам.
Она собиралась дольше обычного. Расчесалась, как следует затянула пряжку ремня. Застегнула пуговицы рубашки — красной и клетчатой, широкой, с аккуратно выглаженным воротником. Вдохнула…
…запах одеколона и сигарет.
Будет весна.
Будет.
Уже скоро.
Вселенная не сломалась. Не замерла. Планета под номером 960 медленно и неустанно вращается, вокруг нее кружатся луны-спутники, и выступают из небесной синевы звезды, и космическая тишина раскинулась высоко вверху, ожидая своей победы.
Но она ее не одержит. Никогда — не одержит, потому что люди научились пересекать ее с помощью кораблей, потому что люди научились убивать ее наушниками, и клипсами, и отдельными каналами связи. Не одержит, потому что люди не боятся, не трусят, не убегают.
Потому что люди скоро ее вытеснят, и построят искусственные планеты, и некое подобие настоящих атмосфер, а может — весь этот космос оборвется, его забьют железными дорогами, станциями, тоннелями и тротуарами, и забавные фигуры с воздушными баллонами на бедрах — или на спинах — будут разгуливать по мертвому телу тишины…
Она подняла глаза.
Будет ли небо, если не будет — кораблей? Будет ли небо, если независимые, обитые сталью пути соединят сектора?..
Мимо проехал забитый людьми автобус. А за ним — еще один, и водитель широко улыбнулся девушке, поглядевшей на него с края пешеходного перехода. Красный свет, желтый, зеленый, кроссовки неуклюже и забавно шлепают — у протезов цельнолитые стопы, неподвижные, лишенные всякой гибкости.
И все равно — самые лучшие.
У меня была длинная, потрясающе длинная — для человека, обреченного с момента рождения, — жизнь. Я видела моря, и видела горы, и пустыни я — видела; мне попадались шоссе, ведущие куда-то вдаль, по сухой равнине или по кромке поля. Мне попадались океаны, и попадались орбитальные станции, и густые леса, никем не затронутые, свободные, светлые…
Был камень, алтарь, и оскаленный рот высокого господина, одетого в белый бесформенный балахон. Был синий пролив, наискось пересеченный паромом, и покинутые лодки, и пирсы, и соль на берегу. Был человек у запертого шлюза, раненый человек, сказавший…
Птицы хлопали крыльями. Крикливые, шумные, очень сильные птицы.
Было не только это, сказала себе Лойд. Было не только это. Был особняк в Эраде — особняк семьи Хвет, проданный какому-то богачу. Было кладбище, была могила, а на ней — имя Талера Хвета, хотя Талер стоял рядом с маленькой беловолосой девочкой и прятал ее ладонь в кулаке, сжатом чуть-чуть — чтобы не причинить боли…
Был другой, совершенно другой Талер. Жестокий, самоуверенный, непредсказуемый. Талер, у которого не было сигарет, который, волнуясь или будучи растерянным, кусал себя за костяшку пальца. С ног до головы заляпанный кровью, чужой кровью, окутанный ароматами железа и гари…
Она остановилась у ворот парка. Сторож покосился на очередную гостью и кивнул — проходи, мол, все аттракционы работают, все аттракционы готовы тебя принять…
Солнце падало. То есть оно, конечно, плавно опускалось, но для напарницы капитана Хвета — падало, торопилось, выбрасывало минуты прочь. И они сыпались, белыми крупицами теплого песка сыпались между пальцев.
Ей не хватало решимости. Не хватало смелости.
Ей почудилось, что кто-то наблюдает за ней из толпы. Ей почудилось, что кто-то изучает ее, прикидывает — а сумеет ли, а рискнет ли, а не вспомнит ли вовремя о команде «Asphodelus-а»? А будет ли она достаточно упряма, чтобы пересечь невидимую границу, дернуть — и вырвать — невидимую нить? Сжечь все обратные мосты, все до единого — и увидеть, как они рушатся?..
Она выпрямилась. Непреклонно и гордо.
Что-то словно говорило ей — пора. Твое время вышло. Твое время закончилось, ты и так тянешь его, и тянешь, и тянешь, а оно болезненно кривится и покорно добавляет лишние минуты — бери… если это поможет, если это необходимо — бери, но помни: ты будешь вынуждена вернуть. Однажды — ты будешь вынуждена.
Три билета на чертово колесо. Три оборота над изгибом EL-960, над будущей весной — и закатом, а закат обещает новый день, слышишь, завтра наступит новый день, и в окнах твоего дома…
На табличке у кодовой панели загорелась яркая надпись: «ПРИСТЕГНИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, РЕМНИ». Кабинка тронулась, механизмы выполнили свою миссию, и она, Лойд, словно бы сама, без их участия, поднималась над улицами и высотками, над фарватерами и трассами.
«И… давно ты… прокатился тут в первый раз?»
«Давно. Через год после автокатастрофы».
Она закрыла глаза.
Если вообразить, что ничего не случилось… если вообразить, что капитан Хвет по-прежнему сидит напротив, и это не его клетчатая рубашка прячет под собой хрупкую фигуру Лойд… если вообразить — можно почти осязаемо услышать… его голос.
Под ресницами стало горячо.
«…что пройдет, например, лишняя минута, и вслед за теми… людьми, или кто там ломает храмовую дверь, порог переступлю уже я. И что я обязательно тебя спасу. Ладно?..»
«Asphodelus» носился по космосу годами. Разведывал, и выискивал, и наказывал. Перевозил хакеров, и убийц, и маньяков, и мошенников, и сдавал их в изолятор, и покорно заносил в рубку награды.
И был его домом.
И был… его.
Капитанское кресло, и бортик иллюминатора, и каюта. Диван перед низким столиком, куда Эдэйн ставил свою чашку с горячим кофе и терпеливо ждал, пока он остынет. Панель у штурвала, где часто валялась шоколадка или пачка чипсов, потому что Джеку было скучно следить за показаниями приборов и ждать обеда, завтрака или ужина. Машинный отсек, пятна мазута на темно-зеленой форме Адлета, вечно пьяного, диковатого и слегка сумасшедшего.
Развернутый экран. Переменчивая крупная цифра.
«Это жертвы. Это количество убитых людей…»
Все когда-нибудь кончается, усмехнулась девушка. Все кончается. Это правильно и логично, хотя порой бывает еще и… больно.
Чертово колесо нырнуло в темноту орбиты.
Он умирал, сжимая в кулаке чью-то фотографию. Он убедился, что эту вещь не опознают и не восстановят, что она сгорит, не выдав своего содержания.
Принтер, авторучка и сигареты. У магазина больше нет продавца, а Дик и Мартин безжалостны. Я умру, я, возможно, умру, но сперва они выпустят заложников, сперва они покинут Белую Медведицу — я все сделаю, все выполню, я…
Но сначала…
Я так и не сказал тебе этого. Я так и не сказал, потому что мы были — заняты. Сколько дел мы разобрали вместе, сколько заданий выполнили, сколько мы устранили целей? Мы были — безжалостны, как они? Мы были — жестоки? Я так и не сказал, я постоянно отворачивался, находил не похожие, абсолютно не похожие, но по-своему важные слова, хотя мне было нужно сказать всего лишь четыре. Четыре таких очевидных, глупых, забавных… и таких невероятно ценных слова.
«Я люблю тебя, Лойд».
Если бы не ты, я бы никогда не узнал — а что, собственно, вообще называют любовью?..
Чертово колесо тонуло во мраке, словно бы в озере. Пламенела надпись «ПРИСТЕГНИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, РЕМНИ» — и ремни были, конечно, пристегнуты. Это особенный день, заявила себе Лойд. Это — особенный.
