— Вчера, — уныло признавался Эдлен, — я заставил нашего главного повара съесть лягушку.

— Вот как, — серьезно отзывался храмовник.

— Он позеленел, — уточнял его прихожанин, — и упал в обморок, потому что лягушка была живая, а перекусить ее пополам, как я советовал, главный повар не отважился.

— Понятно, — печально вздыхал святой отец.

— Один поваренок, — Эдлен возводил свои синие глаза к потолку, — испугался и заявил, что если его начальник умрет, он потребует с меня компенсацию. Что такое компенсация?

Венарта почесывал подбородок:

— Это такое вознаграждение. Монетами. Но ты не бойся, верховный начальник в этой цитадели — ты сам. Если что, выгонишь этого поваренка тем же способом, что и госпожу Летен.

Эдлен отворачивался.

— Сегодня, — добавлял он, — я попросил у старшего караульного копье. Хотел подержать и выяснить, какое оно вообще. Но копье, — мальчик ежился, — оказалось для меня тяжеловатым, и я его уронил… и уронил, к сожалению, не вполне удачно. Оно вспороло живот напарнику старшего караульного, и оттуда выпали… то есть…

На стене висело маленькое зеркало. Венарта снимал его, когда брился, и придирчиво изучал свое отражение. Но сейчас там отражался Эдлен, побледневший, с капельками холодного пота на висках.

— Думаю, если бы не моя магия, он бы умер, — произнес мальчик. — Но я обратился к высшей мере исцеления. Скажи, Нарт, Великая Змея расценит это как плохой — или как хороший поступок?

Честно говоря, этим вопросом юный император поставил храмовника в тупик. Пришлось хорошенько поразмыслить, прежде чем предположить:

— Скорее всего, как вовремя исправленный. Но даже если бы напарник старшего караульного погиб, Великая Змея никого бы не осудила. Не забывай, Эдлен — в отличие от Богини-самозванки, она ни к чему тебя не принуждает. Ты имеешь полное право быть, кем хочешь.

Эдлен кивал — и, не спеша, выходил.

— Спасибо, Нарт, — напоследок бросал он. — Ты потрясающий.

Венарта следил, как он уходит. И следил весьма заинтересованно.

После случая со старшим караульным Эдлену перестали нравиться опыты на людях. По крайней мере, он больше не испытывал чужое терпение; бывало, что он пропадал в темных башенных залах, и слуги находили его — сосредоточенного, перепачканного углем — в полумраке, окруженного сотнями и сотнями диаграмм. Для чего они были нарисованы, никто понятия не имел — никто, кроме самого юного императора, а сам юный император ни с кем такие вещи не обсуждал.

Корабль снился ему все чаще. И снег, и что-то заостренное в ладони госпожи Доль, и еще почему-то камень, черный камень, который бесконечно падал на каменную брусчатку улицы. Просыпаясь, он часто приходил к Венарте и спрашивал, что такое брусчатка, и что такое волны, и что такое прибой, но Венарта лишь виновато на него смотрел и шептал, что пока ответить не может. И Эдлену было очень любопытно это загадочное «пока».

— Будет потом? — воровато уточнял он.

— Будет потом, — соглашался его личный исповедник. И улыбался — так неизменно тепло, что, пожалуй, за эту улыбку мальчик его и обожал.

Чуть позже он выяснил, что по четвергам, субботам и воскресеньям святого отца не бывает в отведенных ему комнатах. И вообще не бывает в комнатах деревянной цитадели; нисколько не опасаясь, что правда его заденет или сумеет вывести из равновесия, юный император тихо потребовал объяснить, куда Венарта девается. Мужчина потрепал его по светлым с рыжиной волосам, неловко переступил с ноги на ногу и признался:

— Я хожу к дочери.

Эдлен удивился:

— У тебя есть дочь?

— Ага, — тепла в голосе Венарты было, наверное, еще больше, чем обычно. — Маленькая такая. Недавно ей исполнилось три.

Еще позже святой отец показал своему подопечному ее портрет. Неуклюже написанный акварелью, но все равно милый; девочка была пухленькой и, по мнению мальчика, ужасно розовой, но его потрясли ее серо-зеленые, чуть сощуренные глаза — точно такие же, как у Венарты.

— А это ее мама, — нежно произнес мужчина.

Но худенькая девушка в синем вязаном свитере юного императора вовсе не впечатлила. Она была слишком похожа на ту, что надела костюм журавля — и на тех, кто приглашал воспитанника Доль на обед; Эдлен отмахнулся от нее и попросил еще раз показать ужасно розовую, но каким-то чудом похожую на святого отца девочку.

— А где она живет? — серьезно осведомился он. — Я хотел бы с ней повидаться.

— В Мавете. Если ты не шутишь, я как-нибудь ее приведу.

Юный император почему-то напрягся.

— А она не боится, — едва ли не прошептал он, — темноты?

— Нет, — спокойно возразил мужчина. — И, — он покосился на дверь, — если между нами… тебе тоже не стоит ее бояться.

Губы Эдлена исказила кривая усмешка.

— Легко тебе говорить.

— Легко, — не стал отнекиваться исповедник. — Тебе гораздо сложнее.

На этом их беседа и закончилась.

Юный император снова подался в диаграммы и опыты, но теперь — на призванных из подземелий крысах. Потом крысы ему опротивели, и он снова переехал жить к запертому библиотечному окну.

А месяцы… все так же неуклонно шли.

Слуги пышно отметили Новый Год, а Эдлен скитался по винтовым лестницам, изредка присаживаясь на подоконники. Венарты не было, и мальчик по нему скучал, потому что в его доме, доверху забитом Ведьмиными Кругами и слугами, всего лишь вынужденными подчиняться, храмовник умудрялся быть кем-то надежным, кем-то постоянным, кем-то, кто выслушивал — и болтал — с Эдленом не во имя долга.

И быть единственным, кто искренне ему улыбался.

Юный император не помнил ни одного случая, когда святой отец посмел бы ему соврать. А поскольку Змее, которая сотворила мир, было абсолютно все равно, как ведут себя ее подопечные — лишь бы не забывали о ней, о дереве и клочке земли, где оно каким-то чудом выросло — Венарта, похоже, был убийственно честен лишь потому, что хотел быть убийственно честным. И Эдлена это восхищало. Он-то сам, опасаясь матери или снова желая проверить, насколько выносливы его слуги, врал постоянно — а спустя неделю, пару дней или час гордо приходил исповедоваться. И следил, как у Венарты приподнимаются уголки губ.

Данное слово мужчина, конечно, выполнил — и в середине последнего зимнего месяца привел свою дочь в запертую деревянную цитадель. Эдлен был удивлен, потому что девочка не испугалась ни темноты за дверью, ни внезапной смены декораций; она даже не стала прятаться у Венарты за спиной, как поступала добрая половина детей в романах. Нет, она любопытно уставилась на юного императора, указала пухлым пальчиком на венец и потребовала:

— Дай!

— Не могу, — растерялся мальчик. — Мама сказала, что я не должен его снимать.

— А если ты его снимешь, — настаивала девочка, — она будет тебя бить?

Юный император нахмурился:

— Она ни за что на такое не…

И почему-то осекся.

— Венарта, — глухо произнес он, — если ударить кого-то вроде меня ножом по щеке… эта рана долго будет заживать?

Исповедник искоса посмотрел на его шрамы.

— Долго, — честно сообщил он. — Особенно если ее не зашили сразу.

Железные поручни корабля. Какие-то нестройные силуэты, чьи-то золотистые волосы, чьи-то роговые наросты; кто-то заявляет, что нельзя мучить маленьких детей, что он, капитан «Крылатого», сейчас возьмет и выбросит свою чертову гостью за борт. Старая женщина с накинутой на голову шалью смеется, и происходит… происходит…

…а что, собственно, происходит?

Ситуация была та еще, и до мальчика бы, вполне вероятно, дошло, какие события настигли его мать на холодной корабельной палубе — но дочь Венарты поймала причину своего похода по темноте за манжету рукава и капризно выдала:

— Я пришла к тебе в гости! Ты должен со мной поиграть! И еще… наклонись, я тебе на ушко скажу… — она так забавно пыхтела, ожидая, пока ухо юного императора снизойдет до приемлемой высоты, — я хочу пряников. У тебя есть пряники?

— Нет, — растерянно отозвался Эдлен. — Я их не люблю.